К вопросам зрительного восприятия

Трилогия
Мысли внаброс




К вопросам зрительного восприятия

К вопросам зрительного восприятия

Описываемая история произошла осенью 98-го в Нижнем Новгороде. Весь сентябрь, а после и октябрь я вписывался в семье моего друга Илгварса, с кем прежде вместе работали, а еще прежде вместе учились в институте. Удивительно честный, всегда открытый человек с ясным экстравертированным мышлением: я всегда завидовал этой способности взглянуть на вещи прямо и как бы со стороны, не умствуя разобраться сразу во всём - что хорошо, а что плохо, как в бизнесе, так и в отношениях между людьми. И отнюдь не Илгварс был виною тому, что в ноябре с приходом холодов я был вынужден покинуть его чертог: в один из дней Марина, супруга моего друга, уведомила меня в том, что жить у них больше я не буду. Взвалив на плечи "путевую котомку" - клетчатую сумку, в коих мешочники волокут на рынок свое тряпье для продажи, удрученный, я намерился ехать к родителям, в Западную Сибирь, стопом, - и лишь перед самым отъездом нанес визит маме одной своей бывшей подружки: выпал снег, и женщина, зная, что на ногах моих - открытая, хоть и дорогая летняя обувь, отдавала мне пару неношенных осенних башмаков.

Попрощавшись с Колькой, бывшим одногруппником, с кем еще в сентябре сидели вместе на лекциях, часов в девять утра следующих суток я выдвинулся от Института молодежи, пересек МКАД и, двигаясь по Горьковской трассе, к ночи добрался до Нижнего. Весь день было холодно, лежал снег, с дороги не сходила наледь, ноги в тесной обуви мерзли, дух был подавлен. Минувшая ночь, по-видимому, была не из простых: в дороге я то и дело засыпал подле водителей. Владимир с его архитектурой был впечатляющ, но даже восторгаться и им не было сил; к ночи я был столь измотан, что возблагодарил небеса, засыпая в кресле зала ожидания на втором этаже холодного нижегородского вокзала. Однако самое скверное открылось утром: за день пребывания на трассе новые башмаки натерли ноги, причем обе и столь сильно, что при ходьбе я неуклюже припрыгивал вперевалку.

Утром обнаружилось также и то, что путь на восток мне полностью блокирован: ночью я не смог вписаться ни в один из восточных поездов, утром же дежурная по вокзалу наотрез отказывалась выписывать мне проездной документ на Казань. Я объяснял ситуацию, но тщетно. Ехать на электричках представлялось бессмысленным (пугала одна лишь перспектива быть ссаженным на каком-нибудь глухом заснеженном полустанке), со сбитыми ногами о выходе на трассу не могло быть и речи. Я даже не мог сделать звонка по телефону: на телеграфе не было двадцатирублевых телефонных карт, на сорока- же рублевую денег не хватало. Остановив попытки вырваться из цепко приковавшего к себе вокзала, водрузив свой дорожный тюк в одно из кресел полупустого зала ожидания, я уселся дабы немного передохнуть.

Готовясь закрыть глаза, я обвел зал ожидания взглядом - но странно: что-то показалось мне "не так", неестественным в общей обстановке вокзала. "Насторожило" - не скажу, правильнее было бы "заинтересовало", - причем заинтересовало безотчетно, на каком-то глубинном уровне. Пытаясь понять, что же здесь "не так", повторив поворот головы, я воспроизвел цикл восприятия - и увидел то, чего увидеть не мог в принципе. Этого не могло быть - и тем не менее, это было. Напротив, через ряд, сидела женщина - и жалостливым, пронзительным, полным сострадания взором смотрела прямо на меня: та женщина, в какую десятилетие назад был влюблен, четыре года кряду не зная иных в мире людей. Блеклая ее одежда была далеко не из того, что могли бы носить люди ее социального статуса, за руку она держала ребенка какого-то "промежуточного" возраста (дети ее были либо старше, либо младше), - и тем не менее, это была она. Тот красивый миндалевидный разрез глаз, построивший на себе слишком обширный пласт индивидуального опыта, я до сих пор не способен спутать ни с чем. Именно в эту женщину в былые времена я верил словно в бога, именно ее чтил виновницей второй год не отпускавших меня неудач. Тогда обида была слишком сильна - обида захлестывала меня всего.

И странно, ныне я поражаюсь тому, сколь неординарно повел себя в ответ. Казалось, встреча должна бы всколыхнуть, взбудоражить меня - но нет, ничего подобного не произошло. «Ничто не пробилось мне в душу, Ничто не смутило меня», - есть у Есенина. Глаза в глаза вперил я свой полный вызова взгляд, давая понять, что узнал - и мне всё равно, после же сомкнул веки и... уснул. Ненадолго, впрочем: думаю, от силы минут на пятнадцать (видимо, даже еще и меньше - может, и вообще минуты на две); когда же открыл глаза, то знакомой своей нигде не обнаружил. А где-то через час, уложив произошедшее в сознании, уже не желая ехать на восток, я обратился к всё той же дежурной по вокзалу и легко получил скрепленную подписью и печатью бумагу с обращением к контролерам предоставить мне беспрепятственный проезд до столицы.

И далее даже не случай - некое наблюдение, относящееся к более поздним, почти нынешним временам. Я не люблю свои волосы - не люблю в смысле, что они длинные, и я не люблю встречать их, выпавшие, на одежде или же предметах своего антуража. И вот, работая на компьютере, за клавиатурой, устремив внимание к тексту, - если на клавишах или где-то между упал и лежит волос - я не вижу его, но я наверняка знаю, что он там есть: знаю по тому состоянию легкой неприязни, отвлекающему от работы. Характерно, что знание существует где-то на предсознательном уровне, на периферии - и лишь останавливаясь и задавая себе вопрос: а что раздражает, что мешает работать? - понимаю: волос; переключаю внимание - и волос обязательно находится!

В обоих случаях можно видеть, как не актуализированная потребность, но пласт индивидуального опыта, отыскивая в среде свой инвариант, запускает и поддерживает когнитивный цикл, - и получается, что отнюдь не не будущее событие, но минувшее переживание определяет то, каким быть когнитивному акту. Системообразующий фактор такого познания не вынесен, как бы ему и положено, в будущее, но откинут назад, в прошлое - как будто живое в познании не активно, но реактивно, не целенаправленно, но рефлекторно.

В монографии "Познание и реальность" Найссер У. говорит о существовании перцептивных схем, детерминирующих процесс восприятия и «подготавливающих индивида к принятию информации строго определенного, а не любого вида», о предвосхищениях, «делающих возможными принятие информации тогда, когда она оказывается доступной». Существование перцептивных схем, по Найссеру, не означает, что мы не можем воспринять непредвосхищенную информацию: неожиданный стимул, согласно найссеровской концепции, лишь запускает новый цикл восприятия. Найссер говорит, что восприятие не "управляется", но "направляется" предвосхищениями, и что «существующая схема, сформированная на основе предшествующего опыта, определяет, а не дополняет воспринимаемое». Перцептивная схема у Найссера - это план сбора информации, - и Найссер сравнивает ее с форматом в программировании - видом, к которому должна быть приведена информация, чтобы ей было возможно дать непротиворечивую интерпретацию; прибегая же к генетическим аналогиям, Найссер уподобляет схему генотипу, саму информацию об объектах сравнивая с фенотипом.

Нетрудно видеть, что найссеровская когнитивная схема и воспринятая согласно этой схеме информация находятся между собой в уже известном нам соотношении сущности и ипостаси; при этом автор иной концепции восприятия - Гибсон [1] - также указывает на это соотношение. Сам Найссер, отстраивая свою теорию от гибсоновской, так комментирует положения своего предшественника:

Гибсоновская теория восприятия начинается не с сетчаточного изображения. Она начинается с рассмотрения света, отражаемого от объектов и доступного для анализа в любой точке пространства. Сложные структурные свойства этого потока света определяются природой и положением объектов. Эта структура и специфицирует данные объекты, информация о них содержится в свете. Когда наблюдатель или объект движутся, некоторые характеристики потока света остаются инвариантными; [...]. Наблюдатель воспринимает благодаря тому, что он попросту "улавливает" эти инварианты. Может, ему и приходится специально искать информацию, но у него нет нужды перерабатывать ее, поскольку она вся уже содержится в свете. [2, с. 40]

Признаюсь, теория Найссера всегда нравилась мне больше гибсоновской (Гибсон напрочь исключает участие в процессе восприятия такой вещи, как опыт), - и надо думать, в приведенных примерах с миндалевидным разрезом глаз и волосом на компьютере, согласно Найссеру, пласт индивидуального опыта и должен выступать перцептивной схемой, дремлющей где-то на периферии и становящейся актуальной при определенных параметрах внутренних или средовых условий. Однако вместе с тем, соглашаясь с Найссером, позволю себе привести иные соображения, рассматривающие процесс восприятия под иным углом, с иной точки зрения.

В августе 2000 года десять дней мне довелось провести на берегу Черного моря, под Алуштой, в спортивно-оздоровительном лагере Московского энергетического института. Добравшись до моря к тому времени уже привычным для меня автостопом, десять дней я вписывался на веранде рембригады - особой студенческой когорты, исполняющей в лагере всевозможный ремонт и отдыхающей не одну, но все пять студенческих смен. В один из вечеров на нашу веранду и заглянула девушка с очень красивыми, дорогими в ушах камнями.

Я очень люблю бриллианты! Чарующие камни! Во времена социальной адекватности я нередко захаживал в ювелирные магазины, за стеклянными витринами наблюдая эти сверкающие сгустки света. Вечером при малом освещении они разговаривают с тобой совершено иначе, нежели днем: днем, не вглядываясь, их можно и не отличить от бутафории, вечером же - не спутаешь ни за что! Тогда, на веранде, в глаза и ударил этот пронзительный лучик. «Какие красивые серьги!» - только и сумел выговорить я. «Подделка!..» - как-то неуверенно произнесла девушка. «Да, я вижу...» - плененный, тихо транслировал я собеседнице, что всё прекрасно понимаю. Воцарилось непродолжительное молчание, разговор перешел на другое, однако больше на нашей веранде девушка не появилась.

Впоследствии я долго не мог понять, зачем нужно тащить с собою на юг серьги ценою в тысячу (а то и не в одну тысячу) долларов, - и лишь позже, отправляясь в путешествие сам и не желая расставаться с дорогой мне вещью, осознал: предмет неотчуждаемой принадлежности, то, что я знаю как "своё" - это и есть сам я. Собственное имя - один из самых дорогих и любимых человеком объектов - человек способен слышать и в игнорируемом канале информации, а пушкинский герой, теряя возлюбленную, лишается рассудка.

Собственно, здесь и становятся понятны примеры, приводимые в начале текста. Я никогда не сумею воспринять то, к чему принципиально равнодушен, что не обладает для меня смысловой валентностью (проживающие вблизи железной дороги не слышат шума поездов): я всегда буду воспринимать то, что люблю или же не люблю, что относится или может относиться к предметам моей любви и не-любови. А что относится или может относиться к таким предметам? - Всё то, что относится к факту продолжения моего бытия, к его задачам, к четырем базовым потребностям; при этом индивидуальный опыт, имея системообразующим фактором базовые потребности, и указывает на любимые и не любимые нами вещи.

2006, осень

  1. Гибсон Дж. Экологический подход к зрительному восприятию. М., 1988.
  2. Найссер У. Познание и реальность. М., 1981.