Логос и танатос

Описываемая ниже история принадлежит рубежу весны и лета 99-го года: тогда, скитаясь по столице и готовясь к очередной абитуре, я поселился у Янки в ее "альтернативной" московской квартире. Прежде квартира принадлежала Янкиной бабушке, но люди смертны - и вот, по прошествии сорока дней, зная о моих бездомных скитаниях, месяца на полтора Янка впустила меня в свой пустующий чертог. Старенькая мебель, телевизор, тахта - уют, и не мыслимый мною, - и лишь в комнате на шкафу стояла большая и выразительная фотография. Проницательные словно живые глаза пожилой недавно умершей женщины резко заглядывали в душу, портрет пугал и давил - и помню, я даже отвернул его лицом к стене. Прежде Янка жаловалась на капризный, придирчивый характер ее долго болевшей бабушки, и воображение само достраивало образ волевой деспотичной женщины, из "загробного мира" досадливо взирающей на человека, поселившегося в ее доме.

Именно тогда в один из дней я и был зажат дверями лифта. Прежде в аварии в лифтах я не попадал никогда. Я поднимался наверх - и лифт остановился, не доехав до моего этажа; видимо, кто-то снаружи вызвал его. На площадке, впрочем, никого не было. Не сообразив, что этаж не мой, я вышел, однако разобравшись, что не доехал, двинулся, было, обратно - но лифт уже закрывал двери. Я поставил бедро и плечо на пути смыкающихся створок, ожидая, что встретив преграду, створки разойдутся, однако такого не произошло. Лифт так и не открыл двери. «И поехал?!» - предположил кто-то, позже внимающий моему незамысловатому рассказу. - Да, он бы еще и поехал! - Я попытался освободиться, но тщетно: рука и нога оказались прочно стиснуты двойными механическими тисками. Дотянувшись свободной ногой до кнопки вызова, я даже умудрился ее нажать, однако двери остались недвижны. Я почувствовал себя пойманной в капкан лисицей. Запястье было пережато столь сильно, что я начал опасаться, что без крови ткань омертвеет и я лишусь руки. Опасение переросло в панику: середина рабочего дня, на лестничной площадке - я один, и нет никого, кого бы можно было вызвать в голос. На счастье, вскорости по лестнице прошла женщина с ребенком, и мальчишка приволок металлическую перекладину, навалившись на которую, я и высвободился, отжав дверь. Едва-едва, руку пришлось вырывать силой, изогнутая перекладина так и осталась торчать из дверей лифта.

Впоследствии анализируя день, я поразился той мистической череде произошедших со мною событий. Утро было до крайности неудачным - то состояние, когда вместо того чтобы жить, переживая гармонию с миром, сознание свое ты ощущаешь до предела суженным: ты словно сам не свой - отчужден, выкинут из реальности! Крайне неуютное, болезненное состояние. Было это на Алексеевской часов в одиннадцать утра, часа за полтора до истории с лифтом - и там же, на Алексеевской, покупая пельмени и заплатив деньги, покупку свою я позабыл на прилавке! Я уже вышел из магазина и прошел с десяток шагов, как сообразил, что «обманул таксиста: деньги всунул, а сам не поехал»; разумеется, вернулся, пельмени свои забрал. Едва ли было бы правильным утверждать, что в жизни своей я никогда не забывал купленных в магазине вещей, но в те совсем небогатые для меня времена подобное было совершеннейшим нонсенсом. В то утро случилось и что-то еще, третье, указывающее на болезненное состояние психики, но память не донесла того события.

И припомнилось: еще прежде, на одной из лекций Обознов А.А. рассказывал о существующих в психологии труда исследованиях травматизма на производстве, связанных с аномальными состояниями психики перед несчастным случаем. Референты таких состояний, по Обознову, заключены в следующем:

1. профессионал начинает делать ошибки, которых не делает даже новичок;
2. теряется чувство самосохранения;
3. рабочий чувствует, что что-то может произойти, сигнализирует об этом, однако для устранения опасности сам не предпринимает ничего.

Обознов никак не объяснял данных состояний - и видимо, внятно трактовать феномен мог бы один психоанализ, связывающий подобное со стремлением человека к гибели. У Эрика Берна [1] дается даже неологизм "мортидо" - понятие, противопоставленное фрейдовскому "либидо" и означающее напряжения организма, устремляющие человека к смерти. Однако подобный взгляд на вещи - ошибка, заблуждение века: так, Фрейд, будучи нормальным позитивистом, полагал возникновение жизни позже неживой материи; влечение к смерти, согласно Фрейду, и оказывалось побуждением живого существа, избавившись от присутствующих в организме напряжений, вернуться в неорганическое состояние. Как отмечают анализируя понятийный аппарат фрейдовского психоанализа Лапланш и Понталис, «Фрейду потребовалось осмыслить целый ряд явлений», невозможных быть объясненными «поиском либидинального удовлетворения или же попыткой справиться с неприятными переживаниями»: в явлениях этих Фрейд видел «"нечто демоническое" - непреодолимую силу, которая не зависит от принципа удовольствия и способна ему противостоять» [2, с. 94 - 95]. И далее, принимая во внимание общую свойственность фрейдовской мысли бинарных оппозиций (эрос противопоставлялся Фрейдом то стремлению к разрушению, то стремлению к самосохранению; психика же вся понималась им как конфликт между "Любовью и Голодом"), несложно видеть, что стремление к смерти явилось закономерным продуктом выдвигаемой Фрейдом теории.

Всё обстоит, конечно же, иначе. Стремления к смерти у живого нет. Есть судьба, заданная структурами информационного поля. И если человеку суждено погибнуть или пережить травматическую ситуацию, индивидуальность его попадает в ту "лакуну" надмирных структур бытия, сужающую сознание и увлекающую человека к несчастному случаю; при этом сужение сознания и есть своеобразная "подножка" из информационного поля, дабы человек не смог, вовремя "оглянувшись по сторонам", спастись от предначертанного ему судьбой события.

2007, весна