<<В парусиновых брюках, широких, залатанных, длинных, Мы бродили по свету, чуть набок была голова. Мы придумали море таким, как на старых картинах, И условились так, что открыты не все острова>>. Неизменно и всегда вспоминая МИСиСовскую бытность, я вспоминаю 634-ю комнату: Шендецкую Светку, Венерку узбекской и ныне запамятованной мною фамилии и Алексееву Ленку с ее удивительной гитарой. Пела Ленка действительно замечательно - подруги ее не пели. Наверно если бы в ту пору кому-нибудь захотелось привязать меня к себе, ему было бы достаточно взять в руки гитару и начать петь какую-нибудь романтику. Да и не в одну ту пору - теперь. Три года назад на Вестра~вском турслёте в Полушкино зимой некая девушка Соня пела под гитару. Удивительная Девушка Соня - как привык именовать ее с тех пор. В памяти осталось: вечер, костер, снег, мороз градусов под семь или восемь - перед Соней перелистывают страницы и держат микрофон ("Вестра" не поленилась привезти в лес генератор, усилитель и динамики). <<Белая гвардия, белый снег, Белая музыка революции...>> - зачарованный, от внутреннего восторга сам переживал свой прежний комок у горла. Раньше я никогда не видел Сони, не пересекался с нею по жизни, и типаж, воспринятый в тот вечер, был, скорее, негативным (я знал наверняка, что поостерегся бы близко общаться с такой характерно-неуспокоенной девушкой), - однако когда года через полтора случайно узнал, что Соня вышла замуж - я переживал полдня! Не знаю, как-то получается, что там, где поют под гитару, всегда оказывается центром притяжения. Еще в юности, в том отмеченном первой любовью седьмом классе я приходил из школы домой, включал магнитофон и до вечера слушал Высоцкого. Сам петь не умел, конечно: считалось (и не без оснований), что медведь наступил на ухо, хотя петь научиться хотелось всегда, и были времена, когда у самого было аж две гитары! Как в МИСиСовские времена я стал вхож в "шесть- тридцать четыре" - я не помню, но именно эта комната, где чистые и спокойные, милые девчонки-первокурсницы всегда приветливы и рады, и стала моим "культурным центром" с первых чисел сентября до самых событий возрождения Архива.

Сказывая о первых двух месяцах МИСиСовской бытности, следует упомянуть и стихосложение, какое терзал (воистину, то слово!) с первых дней учебы. В армии тоже были стихи, но их не было много. Памятно: поля, дивизион палит из пушек, живем в палатках, и однажды ночью - часов до трех - спорим о чём-то захватывающем и очевидно философском. Те самые времена, когда месяца полтора был как-то вписан в батарею - в смысле, не дистанцирован. Афганцев, о коих речь впереди, в подразделении еще нет. Спор наш слушает командир дивизиона - и мы не знаем о том, и после, до чего-то договорившись, доспорившись, с внешней стороны палатки неожиданно слышим его голос. "Спать, ребята", - говорит нам комдив - и напоследок в тему рассказывает анекдот о студенте из некой африканской страны, которому мама пишет о том, что когда папа узнал, что у него есть своя подушка, то упал с пальмы и сломал себе хвост! - Ржач стоял душевный, - а утром, под впечатлением удивительного единства с сослуживцами:

Пусть и незамысловато, но легко так - внизу, на бортике палатки и сразу набело. А вот в Москве - в Москве не то: вирши мои неудачны, пишутся в Томск, пишутся без вдохновения и получаются натянутыми. Но остался фрагмент, внутренней структурой больше напоминающий некий (почти бессвязный, но тем, быть может, и привлекательный) поток сознания. И обращен он, как поймал себя позже, (по Томску вместе мы никогда не бродили) вовсе не к девушке из Томска. К кому? - Похоже, к иной женщине, но о ней - точно не в этом комментарии!

Однако документ Архива свидетельствует и об ином: о "великом переселении народов" в нашей общаге - Доме Коммуны. 26 октября, на следующий после моего с Ксюхой знакомства день в "шесть- тридцать четыре" появляются "интервентки" - две старшекурсницы с тяжелыми, прожженными лицами. Общаться с Ленкой и Светкой, теперь уже приходящей к ним Венеркой в присутствии их невозможно - уют 634-го чертога смят! Еще несколько дней - и сам я перестаю появляться на физхимовских этажах общежития, ибо переселяют и меня, и новый уют общения и иные тусовки вечерами я обретаю с новым соседом по комнате и сокурсником Калашниковым. Собственно, далее почти до конца января имя Ксюхи со страниц Архива почти выпадает: что-то около двух дней спустя, встречая Ксюху подле лестниц на седьмом этаже Коммуны, я адресую к ней какой-то (подозреваю, не очень связанный с учебой) пассаж - и Ксюха делает мне самую наирешительнейшую выволочку! Дальнейшее желание домогаться внимания девушки улетучивается надолго.

А "отправил девчонок в театр" - это о той злосчастной паре речь, что бралась для Ксюхи: бралась в каком-то театральном киоске неподалеку от института. Не очень понятно, что занесло меня на Октябрьскую площадь. Учиться, как свидетельствует Архив, в тот день я не пошел. Быть может, я и вылез из Коммуны специально за билетами? Тогда идиот вдвойне (и "крушение глобально"), ибо помимо прочего приходится сознаваться: театр Гоголя (Ксюха, впрочем, не спросила, куда я ее зову) слыл на театральной Москве самым распоследним местом, где можно провести вечер. В ту пору сам я этого не знал, и лишь позже усёк, что недругов из альтернативного вуза, когда они несут твою продажу, типа, вам, ребята, здесь ничего не светит, можно отправить брать билеты в театр Гоголя, а можно - на лошадей над входом в Большой театр. И совестно ныне: ведь и деньги же наверняка с девчонок содрал. Но пара эта - при всей зачерненности своей истории - в какой-то мере стала истоком, положившим начало событиям второй части Архива.

Следующий документ Наверх