Я никогда не любил Томку! Но в театры с ней почему-то ходил. Это была "девочка для себя" - эдакий неслабый сгусток детского эгоцентризма. Не знаю за что Ксюха чтила эту "беспонтовую" девчонку. Нет, всё было мило, и с Томкой было даже интересно (и как к спутнице претензий к ней нет), но душевности в Томкином отношении ко мне было не больше, чем к любому незнакомому человеку в городе. Черту эгоцентризма я всегда знал и за собой, но мнится, Томка била меня на порядок. Быть может, я ошибаюсь, и мы стоили друг друга - я не могу зрить себя со стороны.

"Найти кого-нибудь взамен Ксюхе" - к этой установке по тем временам меня приучают все кому не лень на седьмом этаже Коммуны - видимо, даже и Ксюха, - и я соглашаюсь с логичными доводами, проникаюсь, что да, надо бы, пора - ибо ловить в отношениях с Ксюхой давно уж нечего. Она уже с парнем - одним из тех, с кем вместе была в походе на майские. В горестной браваде я "рапортую", что уже нашел, что всё "устроено" - и только знать бы самому, кто же она, та "моя девчонка"! Наверное, в какие-то из тех времен и был написан этот стих, фигурирующий как "еще одно подражание Макаревичу", однако посвященный (ввиду "бессмысленности" посвящений Ксюхе) уже не Ксюхе, но Ольге.

В 206-ой я прочел это Рэду - и Рэд, указав на "скелет колеса", сказал, что очень красиво и сам он так не может, - хотя почему-то думается, как раз здесь новатором я и не был, и нечто похожее, как будто, доводилось встречать прежде. Однако что несомненно - за стихотворными строками я видел Нескучный сад (и образ колеса, возвышающегося над парком Культуры, - он, вообще, вполне конкретен), - и ныне я лишь не знаю, прочла ли стихотворение Ксюха. Я не помню, чтобы я ей его показывал.

"Последний лом в сезоне" - единственная в ту весну боевая продажа на Ленкоме. С неистовым негодованием, защищая театр вместе с прочими немногочисленными бауманцами, я откидываю равных по силе и рвущихся в кассовый холл театра химиков, и картинка, запечатлевшаяся в памяти: Валя Савельев, стоящий на улице между двух стеклянных дверей Ленкома, стиснутый, в давке и приподнимая руки, адресует Мелкому: "Володя, посмотри, я ничего не делаю - я стою у стены!" Химиков, конечно, не устраивает, что политический союз на Большом не отыгрывается для них номерами на Ленкоме - и этот лом, между прочим, свидетельство, что Валя - не так чтобы совсем влитый в химическую команду химик. Подле потасовки - Денис, мой будущий сосед по комнате, - но он не ломается: на Ленкоме он ради выкупа, - и впоследствии, будучи институтской профкомовской шишкой, имея возможность подать заявку даже и в кассы Большого, будет с оттенком легкого пренебрежения относиться к моим ломовским делам. Сашка - также один из моих бойцов, он тоже стоит подле - но кажется, внутри себя чуточку завидует тому захватывающему в ломовской схватке боевому пылу.

Но документ Архива, на самом деле, свидетельствует о более значимом событии: о том, как после театральной субботы вся Бауманка - вся лидерская верхушка - оказалась в 734-ой комнате! И там же была и Ксюха! Мелкий и Колька - поссоренные - сидели, тем не менее, рядом, всю ночь звучала Дюшина гитара, и Ксюха под утро вынесла свой вердикт: "Мне не понравились бауманцы". В то, что она говорила это искренне, я не верил тогда, не верю в это и ныне: просто голос ее звучал "не так", да и свою не адресованную никому и в задумчивости сказанную фразу Ксюха повторила дважды, хотя необходимости в том не было никакой. Похоже, моя бауманская команда понравилась ей куда больше ее собственной, МИФИстской, (не понравиться могли Мелкий и Лёня: действительно, развалились на кровати, ведут себя как баре) - и не ведая, сама с собой Ксюха обсуждала чуть не дающую ей покоя "личностную проблему". Разумеется, к тому времени перед ней уже представала налицо вся моя театралка (девчонки из 734-ой, из соседних комнат вовсю были подключены к перекличкам на Большом, к выкупу Ленкома), и что Маньяк оказался далеко не тормозом - это к исходу года Ксюха, видимо, поняла. Однако всё было решено и отрезано. Была крыша Коммуны (наверное, единственный раз в жизни я поднимался на коммуновскую крышу), мое привычное связанное с небрежением моей любови отчаяние, Ксюха опять говорила что-то свое стандартное, а Тоша почему-то убеждал, что Ксюху надо забыть, и что она "слишком рано познала радости секса". С чего он это взял - я не знаю (Ксюху он видел впервые), но говорил Тоша убежденно и назидательно. Чертежи были Ксюхины: утром с Амирхановым Сашкой я ехал в его Измайлово, где мне был предоставлен весь чертежный антураж - и мне и поныне неведомо, зачем я это делал, ибо сдавать за Ксюху зачет было по меньшей мере глупо. Но я переживал, я был влюблен - да простят мне люди мой душевный недуг.

И дальше следует рассказать, что случилось со Светкой 16 июня. Утро, раннее солнце вовсю светит в окна, я - в Коммуне после семичасовой переклички, Светка - мне навстречу, - и: "Димка!.." - голос ее звучит взволновано и как-то на пределе, Светка заминается, не решаясь произнести, и наконец выговаривает: "Ты знаешь, меня изнасиловали..." В Нескучном саду Светка познакомилась с каким-то летчиком, и он зазвал Светку к себе домой... И дальше приходится писать о том, писать о чём тяжело и не хочется. Я не понял Светку. В свои 21 я не умел понимать людской боли. Зная, что надо что-то предпринять, я устроил спектакль сочувствия, на что и получил справедливый и тихий упрек: "Дим, зачем ты ломаешься?.." Меня, на самом деле, пробило, но пробило куда-то "не туда". Не зная, что делают в таких случаях (что? - наказать обидчика? - я не знал, буду ли я прав, да и не умел я - как?..), я не нашел ничего более умного, как ринуться в церковь на Донской, дождаться окончания службы и, отстояв очередь, обратиться к священнику: "Мою девушку изнасиловали. Что мне делать?" И ответа того служителя храма, боюсь, мне не забыть вовек. Лицо его отразило какую-то досаду уставшего человека, кто уже хочет сойти со своего "пьедестала", но вот появляется некто, кто сделать ему этого не дает, и сейчас по долгу службы придется вживаться в чужие беды. "Нужно смириться..." - начал бормотать он невнятно, и в конце произнес: "Зайдите позже, поговорим". Не знаю, что он сказал бы мне, действительно зайди я к нему, но эпизода оказалось довольно, чтобы составить внутреннее представление: а в церкви-то ответа и нет. В принципе, от ценностей христианства я отошел еще не тогда (для этого потребуется еще два-три года, и отход случится с пониманием, что "истины в Боге нет, равно как нет ее и в Дьяволе..."), - но до какой же, однако, степени косно человеческое мировоззрение! Являют тебе противоречие - ну задумайся же ты наконец! - Нет, не задумывается человек! Предпочитает не думать о противоречиях. И к ситуации добавлю лишь, что, видимо, из-за меня, из-за моего "экзистенциального небрежения" Светка и пустилась в свои "экстремальные" поиски отношений с противоположным полом. Странно, я, вроде, не делал ничего плохого, от начала до конца оставался самим собой, а жизнь в этом месте переиграть всё равно хочется.

Газиз, расписавшийся на программке "Тиля" - один из постоянных Сашкиных бойцов, с кем каждую субботу я виделся у Ленкома, с кем вместе отстаивал Ленком. Ребят таких у Амирханова Сашки было немало. Эдакий костяк, сложившийся контингент, кто выходил к театру не за билетами - ради самого лома: потусоваться в ночь, пописать в подъезде пулю. У меня тоже были похожие - и Илгварс, о расчете с коим свидетельствует документ Архива, ходил на ломы (как бы это покорректнее выразиться) "и за билетами тоже". И лишь о "расчете" с Ксюхой документ Архива сказывается неверно: рассчитываться там было не за что - к моим театрам Ксюха причастна не была, и речевой конструкт отражает лишь мое отношение к факту, что "Юнону" Ксюха не смотрела и посмотреть ее должна. О какой "закрытой двери" вещает документ Архива, теперь я уже не помню, и единственное, что могу предположить: уединение Ксюхи со своим молодым человеком, причем знаковое - такое, что относительно познанности Ксюхой "радостей секса" сомнений у меня самого уже не остается. Не помню - вытесняется тяжелое, живи я с ним - наверняка сошел бы с ума.

Следующий документ Наверх