Атос (из цикла "Атос и Миледи")

Уже достаточно давно, десятилетия, наверно, полтора я знаю почти наверняка: Юлька, моя Атос, идет от Коммуны к метро и горько плачет. И все последние времена я неизменно говорю себе, что абсолютно поделом и правильно случились годы социальной неадекватности, и было бы сто крат хуже, когда бы их не было, потому что такое чудовище как я надо было учить: учить понимать, что там, где ты явил свою скверну - присвоил ли не записанную в накладную книгу, не расплатился ли с водителем старенького закипевшего "Москвича", по-свински поступил с преданным тебе человеком, - после ты себе не прощаешь, и жить в согласии с уставом человеческого общежития тебя обязывает твоя же собственная совесть, открывающая в памяти и не дающая забывать твои самые отвратительные поступки, сподвигающая к пониманию, что то, ради чего ты явил свое нелицеприятное, ничто в сравнении с тем, каким твой поступок остаётся в памяти взирающих на тебя людей.

Ныне я представляю самодовольную улыбочку Гришки, моего театрального бригадира из второго беляевского общежития, по тем временам - управляющего в клубе, по моему указанию отдающего Юльке залог старыми тысячными купюрами, что Юльке просто не остается иного, как получив теперь уже ничего не стоящие бумажки и выйдя из Коммуны, горько разрыдаться. Хорошо, когда бы с Гришкой случилось то же, что и со мной, - но да не о Гришке речь. «У нас теперь не то в предмете...» Девяносто третий год, лето, денежная реформа - когда старые купюры в один день объявляются неплатежеспособными, обмен же старых на новые ограничен, и Юлька, проторчавшая на точке достаточно для того, чтобы заработанные ею деньги не уложились и близко в возможную для обмена сумму, бегает по нашим же точкам и как мое доверенное лицо меняет у еще ничего не знающих продавцов старые тысячи на новые. И я, прибегая на каждую последующую точку чтобы забрать новые купюры и предупредить не принимать старые, обнаруживаю лишь старые, и хотя мне и говорят про "нашу девчонку", всё еще не врубаюсь, что Юлька от точки к точке опережает меня с обменом. И на последней точке мы всё-таки пересекаемся! Я удивлен: «Что ты здесь делаешь?» - «Меняю старые деньги на новые», - опустив руки, тихо сознается она. И тут до меня доходит, кто снял с точек всю нашу "актуальную" наличность! Ошеломленный поступком, наверное с откинутой назад головой и с расстановкой произношу: «А сейчас ты вернёшь всё, что взяла...» - Сжав губы и впиваясь взглядом, медленно мотает головой. - «Хорошо... Больше ты у нас не работаешь». И на следующее утро источающий самодовольство Гришка выдает ей старыми купюрами залог за запись на работу. Утром я сплю - зачем мне подниматься ни свет ни заря, когда всё то же самое сделает и управляющий? А следовало бы - и именно затем, чтобы переиграть, отдать не старые - новые купюры, чтобы совестью теперь мучился бы не я. Потому что поступать с Юлькой в любом случае надо было бережнее, - и дело вовсе не в том, что предельно бедная, чуть не нищая семья (и у отца, похоже, серьезный напряг с системой, и, имея известную национальность, уже скоро, как и многие евреи в те времена, продадут квартиру и покинут страну), - а в том, что она - преданный тебе человек, который тебе верит. Это она она перешла к тебе от Мелкого - или ты это уже позабыл?

Две старые фотографии: Илгварс с Мариной и я с Юлькой в Питере, площадь перед Эрмитажем - зима 93-го года. История с Викой уже несколько месяцев в прошлом, у меня - "экзистенциальный шок", потому-то Юлька так сильно и значима для меня. Тихий и преданный человек - полная противоположность столь сильно и столь болезненно подбившей меня Вике. До лета, денежной реформы, еще полгода, и за эти полгода воды утечет немало. Полудетская дружба с еще год назад школьницей перерастет в отношения, еще немного - и обратного хода, пожалуй, уже и не будет. Май - наверное май месяц: моя 704-я комната, где днем очень много света, какой буквально сковывает, и будь его меньше, не дожидайся ли родители свою дочь к девяти вечера - всё, возможно, сложилось бы и иначе. Порывистым движением Юлька молча идет к двери, накидывает легкую курточку и закрывает за собой дверь: провожать ее не нужно. Собственно, именно тогда, но ни в коем случае не струсив, но призвав себя на "суд истины", молчаливо отдаю себе отчет: всё бывшее до сих пор - театры и вечера у Миледи, книжный развал в "Олимпийском", переклички и выкуп Большого, и после - наша традиционная на Октябрьской площади "Шоколадница" (и вот она-то в Москве тогда была одна), - да, всё это здорово, но семья с этой девчонкой - к такому шагу я не готов. И я не знаю почему! Какое-то предельно глубинное внутреннее понимание, что "мне не туда". В таких случаях самому себе повинуюсь беспрекословно! И после - месяца полтора-два, сталкиваясь с моей отстранённостью и наверняка не понимая ее причин, Юлька лишь работает на наших точках, зарабатывает деньги. А у меня - новая пассия, Татьяна, осенью того же года ставшая моей супругой. Татьяне откровенно повезло - и я подмечал по жизни: претерпевая фиаско на любовном фронте, ты причаливаешь куда попало, не в силах различить, что это "куда попало" хуже всего прежнего, пребывавшего в возможностях.

И ныне я вынужденно признаюсь перед самим собой: всё, что произошло в истории с обменом денег - это что я лишь воспользовался случаем отделаться от "оказавшегося ненужным" прежде близкого человека. И пребывал в нетленном убеждении, что с точки зрения правящих миром политических реалий поступаю абсолютно грамотно. Грамотно-то оно, быть может, и грамотно, но мир далеко не исчерпывается политикой, - однако в ту пору для меня это далеко не очевидно. Отрицание, по Гегелю, когда на своей театралке, взрослея, ты проходишь тот этап личностного развития, отвергающий ценности утверждения, привитые тебе родителями. Чтобы после, на этапе синтеза (к примеру, как я сейчас, раскаиваясь перед Юлькой) возвращаться к ним вновь. Ведь лишь ныне, редактируя сказанное, я ужасаюсь себе еще больше: а ведь девчонка меня любила! А я лишь поиздевался над ней. Возможно, меня извиняет, что Юлька ничего никогда ни слова не сказала о том, - но я дурак - я мог бы догадаться и сам. И уж в любом случае не отделываться от человека, которого сам же к себе привязал. Друзей в жизни не так уж и много - не надо раскидываться друзьями. Не хочешь отношений - ну объясни же спокойно, что не готов, что пусть всё останется так, как было до сих пор. Всё ведь до такой степени просто! И я не знаю, что сподвигает человека искать понятный для себя мир, где нет промежуточных состояний, где всё полярно и можно разложить по полочкам, где ты или женишься, или расстаешься с девушкой навсегда. Сейчас, после догадки, что я был еще и любим, я ужасаюсь тому, что Юльке пришлось пережить из-за меня, до какой степени это всё для нее оказалось болезненным.

Я не знаю, где сейчас Юлька. В начале тысячелетия Миледи сказывала, они уехали в Германию. С тех самых пор цветаевское «Ну как же я тебя покину, / Моя германская звезда, / Когда любить наполовину / Я не научена. Когда...» неизменно ассоциируется с ней. К Юльке, впрочем, из четверостишья обращено лишь «Моя германская звезда», потому что «Когда любить наполовину / Я не научена» обращено большей частью к самому себе (хотя Юлька, наверное, могла бы усомниться в релевантности посыла), а «Ну как же я тебя покину» у меня не обращено вообще ни к кому. Все эти годы перед Юлькой очень хотелось (и теперь еще больше хочется) извиниться, в начале века я даже и делал это, но я так и не знаю, донесла ли Миледи мои извинения. Наверное донесла.

2015, май; 2023, март