Настоящий документ был зафиксирован значительно позже означенных в нём событий, и записи моей не предшествует никакая памятная заметка. В те времена я уже вернулся в Колпашево, мне было грустно, и я просто писал, припоминая, как в тот теплый майский вечер всей бауманской компанией мы гуляем по городу - и подле своих друзей я буквально спасаюсь от захватывающего меня отчаяния. Во весь голос, переходя дорогу возле Энергета, я выкрикиваю: "Эм-Вэ-Тэ-У!" - окончание одной из исполняемых Дюшей песен бауманского фольклора, - и прежде на этих словах я либо смолкаю, либо пою их совсем негромко (лучше сказать, неуверенно), здесь же - словно сознаюсь в утрате родины, что родина - это там, где хорошо, и что она у меня теперь иная. Почти как у классика: <<К равнодушной отчизне Прижимаясь щекой>>. Хотя, на самом деле, все эти коллизии с принадлежностью к тому или иному вузу на театральной Москве вовсе ни к чему: на театралке можно учиться в Бауманке и бауманцем не быть, а можно учится в МИСиСе и быть бауманцем. В 91-ом году на моем театральном дне рожденья (что четыре последующих года я буду неизменно отмечать в первую субботу весны) на мой нередко воспроизводимый в ту пору речевой конструкт, дескать, в душе я бауманец, Кролик, указывая на Мелкого (кто уже не учится в Бауманке, кто перевелся в МИИТ), хохочет: "А он - бауманец в душе тоже!"

И здесь же, в этом же комментарии, видимо, и следует рассказать о событиях, безвозвратно расколовших наш в ту пору очень сплоченный и конструктивный бауманский круг. Впервые в документе Архива фигурирует имя Наташи - и с девушкой этой Колька познакомился на дискотеке во МТИЛПе в описанную апрельскую субботу прикрытия на Таганке. Во второй половине августа всей театральной тусовкой мы окажемся в Луганске на свадьбе Наташи и Кольки (как видно из документа, к середине мая у них самих вопрос с "шашлыками" уже решен) - и, видимо, уже тогда решен вопрос Кольки с Мелким, что Колька изгнан и дорабатывает последний сезон. Сам я никогда не верил искренности той ссоры, относя ее к социальным аномалиям, говорить о коих в ту пору не решался (скорее, не решался размышлять о непонятных мне вещах), и лишь наблюдал и фиксировал, а предчувствуя неладное - "спасался бегством". Так в начале (и лишь не возьмусь достоверно утверждать, какого) года бегством я спасался от одной девушки (не помню имени - лишь густую и по-африкански кучерявую шевелюру темных волос), почти откровенно набивавшейся на близость. Ныне я очень жалею, что смолчал, что не поведал хоть кому об аномальности происходящего с Вовкой и Колькой: быть может, не раскололся бы тот круг, быть может, осталась бы жива мелковская Бауманка. Тогда, согласно ходившей меж нас "легенде", ситуация была следующей: Колька был с женщиной, а Мелкий устроил ему подъем, Колька послал его куда подальше, и Мелкий поставил вопрос об отстранении Кольки от фирмы, - оба уперлись рогом, и уступить не захотел никто. Всё это - лишь пересказ чужих слов, и я и по сей день убежден, что когда люди ссорятся по-настоящему - они ведут себя иначе. Сильно иначе. Однако как бы то ни было, круг наш растащило в разные стороны. Дюша безоговорочно принял позицию Кольки, Лёня - Мелкого, на чьей стороне оказались симпатии Сашки и Димы-большого - я не знаю. Сам я, понятно, больше поддерживал Кольку, но спорить с Мелким в силу моего статуса на фирме я не мог, и всё, что мне оставалось делать, это "надеяться на лучшее". "Лучшее" наступило осенью и без Кольки: мне хотелось расти, и я поднимал Беляево, Мелкий же, сказавшись, что такую ораву на Ленкоме прокормить он не может, предложил либо ужаться в народе "до пятачка", либо "уйти на вольные хлеба". Будь на фирме Колька, останься в ней прежний конструктивный дух - вероятно, я предпочел бы первое, так же - выбралось второе, и хотя Мелкий и твердил, что он ни на кого не давит, предлагает выбирать самому, я даже подозревал, что выбери я первый вариант - с Ленкома он меня выживет всё равно.

В ту весну, видя мои переживания, Колька никогда не приставал ко мне с расспросами про Ксюху, не лез, что называется, в душу, и лишь поддерживал, где было в его силах. В отличие от Кольки Мелкий не замечал ничего, и если и замечал, то переживания мои трогали его очень немного. После их с Колькой ссоры из моих отношений с Мелким пропала та прежняя доверительность - и в общении с ним я испытывал дискомфорт, а два месяца спустя, как свидетельствует Архив, поначалу даже не мог припомнить, был ли он в тот вечер вместе с нами. Изменился Мелкий тогда капитально! Не сразу, не полностью, но к осени уже наверняка. Похожим образом меняется человек, когда из него вынимают внутренний удерживающий его стержень. Он словно "опошлился", начав бравировать самыми скверными своими качествами. В следующий учебный год, по замужеству Ксюхи, я изменился похожим образом, послав к чертям прежние духовные устои, взяв в устав наполеоновскую формулу о правоте больших батальонов. Тогда, впрочем, самой "le gros bataillons ont toujours raison" я еще не знал, но мировоззрение в себе формировал именно то, восхищаясь "непрошибаемостью от живья", способностью быть влиятельным и аккумулировать материальные блага. Всё это, конечно, было возрастным, и подобный мировоззренческий этап в той или иной степени, полагаю, затрагивает в жизни всех, но думается, к тому всё равно должен быть толчок - и толчком таким у Мелкого послужила их с Колькой ссора. Возможно, повлиял и занос Большого: то был действительно успех, сданный экзамен на политическую зрелость, и самооценка Мелкого не могла не скакнуть вверх. "Honores mutant mores, - говорили древние. - Почести меняют нравы". Однако как бы ни переклинивало человека, как ни скашивало бы его набок от "почестей", не понимать, что изгоняя Кольку и разоряя созданную им же самим команду, он пилит сук, на котором сидит, столь здравый политик как Мелкий, убежден, не мог. И впоследствии было немало времени, когда бы можно было всё переиграть, вернуть на места: на свадьбе Кольки Мелкий присутствовал вместе со всеми. Не переигралось - всё и осталось так.

Мой наезд мой на казахов - по тем временам всё еще актуальная оставшаяся от армии социальная установка (у Евстратова в батарее дружок был - вот он и обижал меня сильно), Канат же Нукештаев - удивительный человек из 85-го года, честностью ли, порядочностью, неброской ли харизмой сплотивший вокруг себя "интернациональную гвардию" одного из общежитий института связи. В 85-ом, во времена захватившего меня московского кризиса, подле Каната (забавно, что в том же ведь самом Лефортово) я спасался приблизительно также, как через пять лет спасался в среде своих бауманцев от связанных неурядиц с Ксюхой.

Следующий документ Наверх