[карандашом:]
Архив. 20.6.90
Что было? Сначала вечер у Таганки. Я и Серега, который брал афтографы [sic!] у Любимова и Губенко. Потом - дискотека во МТИЛПе. Утром Димка из шестерки пел арбатскую песню про "тра-та-та". Но это было позже, с первым паровозом ты ринулся в Коммуну. Ксюха спала. Какого черта!: [sic!] это была роковая ошибка, может, веление Господа. Был балет на 1е и на 2е, а "Щелкун" - девятого! Но ты упорно решил, что он - второго числа. Светка просто убрала его на шкаф. А Ксюха умотала. Минут за 10 до твоего прихода. И дернул же черт от Октябрьской ехать на автобусе! С Колей завтракали в пельмешке, вторым номером взял "Преступление". А потом из Коммуны в бешенстве до метро, в отчаянии в Домодедово. Спасибо Ольге. Спасибо за то что она есть!
И "Щелкун" был. Девятого. Восьмого вечером Томка сказала, что идет она. Кажется, стало тоскливо, то ли досадно. И потом, вечером, когда с Бауманкой гуляли по Москве, ты сглупил приблизительно так: Если Ксюха сама выбрала свою судьбу, то почему бы Томке не стать твоей подругой?
На мосту с Дюшей орали Ура - по буквам, Светку отвозили домой, а на садике пили дикую смесь. С Бауманкой здорово!

В настоящем и последующем документах Архива - вновь сумбурная хронология, и комментировать документы придется аккуратно, начав с более позднего, потому что оказавшийся у меня "Щелкунчик" - результат весьма немаловажного события, изменившего многие расклады как на всей театральной Москве, так и внутри мелковской Бауманки. В середине апреля, объединившись в блок "Молодая Москва", Мелкий и Валя Савельев понесли Большой. Совершенно неординарное и статистически редкое событие - тем более, что дерзкая их авантюра удивительным образом удалась. На Большом ломов не было никогда - это было экономически невыгодно (на любом театре лом всегда чреват отменой продажи), и роспись на Большом во все времена отражала расстановку сил на прочих театрах. Если какая-либо фирма проигрывала войну - в следующем сезоне ее автоматически урезали и в номерах на Большом, а против смутьяна, пришедшего на Большой с войной, ополчалась вся театральная Москва. Большой - это было всегда серьезно: билеты в театр являлись валютой (как в прямом, так в переносном смыслах), и на садике к прочим театрам Большой шел приблизительно так же, как в те времена доллар к нашему "деревянному". Если у тебя был Маяк - куда деть его на садике ты просто не знал (им и оставалось лишь расплачивать народ), на Большой же выменивалось исключительно всё. Ленком на садике, в принципе, "конвертировался" тоже, но Большому уступал всё равно.

Валя Савельев - очень мягкий в общении, грамотный и осторожный политик. "Хитрющая химическая лисица" - как всегда именовал его про себя, полагая, что более точно о Савельеве и изъясниться сложно. Внешне, может, он напоминал и булгаковского Воланда: высокий и худощавый, с завязанным сзади хвостом - по тем временам совершенно непонятным и неприемлемым для меня типом мужской прически. Народа у самого Вали, похоже, не было, но если речь заходила о химиках, первыми воскресавшими в сознании были он и Кролик. Кем до заноса Большого был Валя среди химиков - я не знаю, но наверняка (иначе быть просто не могло) кандидатура его выбиралась так, что в случае неудачи химики от него легко могли бы откреститься. За поднятый и засветившийся при заносе театра народ ответственности на театральной Москве никто никогда не нес ("да мало ли кто позвал моих бойцов на лом!"), однако прийти выламывать театр, "поднять свой флаг" - этот шаг был уже ответственным. Позже, года через два, покидая театралку и уезжая в Киев, ко мне обращался Дима-большой, и сказывая, что его-де обидел Мелкий, просил помощи в бардаке на Большом театре. То была совсем неприкрытая подстава меня со стороны Мелкого, и после моего "народ дам, сам не появляюсь" тема не воскресла.

До мелковского заноса Бауманка на Большом представлена, конечно, была, но то была не мелковская Бауманка, и из доли, надо думать, Мелкому не перепадало ничего. Большой несли в ночь на записи с четверга на пятницу, народа у касс толпилась тьмища, сила была представлена налицо, и под утро после долгого и изнурительно общения с большистами Мелкий и Валя получили восьмую часть росписи. Сашка Каплун, мой боец и впоследствии бригадир, делился, что видел, как Валя, высоко подпрыгивая и скручиваясь в прыжке, рывком выбрасывая вверх руку, ликует: "Мы в доле!" Памятуя о том состоявшемся успехе, следующей зимой я также приходил на Большой, однако надо мной лишь посмеялись, популярно объяснив, что тридцать человек против театральной Москвы - это не сила. Лом, впрочем, был, но лишь затем, чтобы размять, разогреть народ, и самым серьезным доставшимся нам тогда трофеем была оторванная водосточная труба.

Трофеи - не трофеи, но позитивные последствия той "вылазки", тем не менее, были: именно в ту ночь меня и заметил один из ведущих записи и перекличек большист Володя Ярилов, и до самого конца своей театралки я перекликал и выкупал несколько его номеров из второй и третьей сотни, работая "за половину". Два, если не ошибаюсь, сезона парой номеров из первой сотни делился Юра Бартенев, спокойный дядька с бородкой, МГРёвец, стоявший у истоков ломового движения и бывший в союзе с прежним МИСиСом (МГРИ с Физтехом и МИСиСом в прежние времена держали Сатиру - с Мироновым и Папановым), сам со своим народом из недели в неделю я записывал номера в четвертой и пятой сотнях - и всё это, в общем, и составляло костяк моей экономики, потому что ни на каком ином театре (за исключением, разве что, никому или почти никому не нужного музыкального Станиславского) закреплен я не был.

И далее - к документу Архива, повествующему о театральной ночи с 27 на 28 апреля и событиях 28 апреля утром. Совсем с небольшими силами с Колькой и Вовкой мы стоим в прикрытии на Таганке. Врагов не ожидается. На майские это, вообще, в порядке вещей, но не зная о том, я всё переживаю, как можно, защищая театр, проводить ночь на дискотеке в расположенном неподалеку от театра студенческом общежитии. В ту ночь мне откровенно хреново, я совершенно не в себе: то состояние, когда всё хуже некуда, всё валится из рук. Что-то опять не клеится с Ксюхой. Видимо, я осведомлен, что на майские она идет в поход, и не исключено, внутри себя уже предчувствую необратимое. На дискотеке Мелкий отрывается от души, а мне не до веселья - и Колька, видя мое состояние, обращается со мной особенно бережно. И в ту же ночь Колька расплачивается со мной за понесенный Большой. Билетов много - пар, наверное, двенадцать - однако балет один (1-го и 2-го мая - в документе ошибка - оперы), - и в половине шестого утра я отпрашиваюсь (воистину, вот нонсенс!) с лома и с пачкой Большого мчу в Коммуну. В 7-34 - открытая дверь: Светка, видимо, ушла умываться, Ксюха спит. Полюбовавшись своей красавицей, оставляю пару билетов на столе и возвращаюсь на Таганку. Второй номер - номер помощника ведущего продажи, для меня это большущий почет! Наверняка же Колькин номер, каким, имея возможность, мои полководцы награждают меня за службу, возлагая надежды как на своего, уже влившегося в их коллектив человека. Надежды, увы, не оправдались - и трещинка, расколовшая меня с Бауманкой, de jure пролегла именно в ту апрельскую ночь. Тогда, впрочем, о будущем расколе не подозревает никто. Продажа на Таганке - в десять, и около одиннадцати я вновь в Коммуне, - однако выясняется, что Ксюха ушла в поход совсем незадолго до моего появления, так и не узнав об оставленных для нее билетах: Светка, делая потерянным лицо и возвращая мне пару, произносит какое-то нелепое оправдание, почему билеты она убрала на шкаф. При этом больше всего остается непонятным, как я мог облажаться так сам: я ведь был уверен, что оставляю на столе одну из первомайских пар! Ксюха, видимо, проигнорировала бы ее всё равно, но хоть что бы напомнило ей обо мне перед походом! С тех пор мне очень часто хотелось сказать Светке: "А вот этого, Светка, я не прощу тебе никогда!" Прощу наверное - наверное прощу: <<Какие могут быть упреки, Коль так ничтожна им цена!>>

Следующий документ Наверх