14.3.90. Архив.
Венерка, участница МФ-89-3, участница 634 и 7-19, соратница по утренним кроссам и верный спутник в помыслах. То есть, наоборот: верный спутник в утренних кроссах и соратник в помыслах.
Завтра устраиваемся на хлебзавод.

Венерка - славная девчонка, однако никакой общей деятельностью связаны мы с нею не были. Мои утренние пробежки являлись явлением эпизодическим, а намерения устроиться на хлебзавод так и остались намерениями. Но "общей деятельностью" с хлебзаводом связан я таки был. Не считая профессии токаря, какую de jure я так и не приобрел в первый свой после школы год, "профессия" укладчика возле большого жестяного круга, куда падают свежевыпеченные горячие буханки, и какие, хватая в верхонках по три и по четыре штуки, нужно распихивать по стоящим сзади многоярусным хлебным лоткам, была, пожалуй, моей единственной освоенной рабочей специальностью. Пять каторжных без перекуров ночей я отстоял на укладке хлеба в доармейский год в Томске, чтобы купив билет на самолет, вновь оказаться в столице - там, где Надежда сдавала свою очередную комсомольскую сессию. Было это, видимо, всё-таки зимой (улица Молдагуловой, автобусная остановка, полночь: из автобуса выходит Надежда - и не желает со мной разговаривать, потому что сглупил, и когда домодедовский рейс посадили в Шереметьево, ехал не в Аэровокзал, но на городском рейсовом автобусе добирался до метро). От летнего же вояжа в столицу осталось, как в поезде всё пытался читать "Фауста" - и не мог, потому что <<Глаза его читали, Но мысли были далеко...>>, и я, не спасаясь призыва, "гусей гнал" уже тогда. В первую по прибытии ночь я вписывался в общежитии в комнате у одной девчонки, знакомой по зиме 85-го/86-го годов, Жанны; кровати наши стояли подле - и я всю ночь не мог сомкнуть глаз, однако (во воспитание!) - ну как отдаваться "постыдному вожделению", когда в мире есть иной человек, ради кого и оказался в Москве! Девчонка просыпалась, и я, снедаемый истомой, взирая на нее, шептал лишь: "Спи..." Удивительно, но случись с нею близость тогда - была бы близость и с Надеждой, - и убежден, тот случай, когда "вероятности слипаются", и весь вопрос <<быть или не быть>> лишь в наличии первого сексуального опыта. А через несколько дней я плакал у Надежды в комнате общежития ВКШ - ибо случай, какой представал предо мной еще вчера, сегодня был безвозвратно упущен, и за вчерашние ко мне речения ("Малыш, ты знаешь, что такое дети? Сегодня могут быть дети..."), безусловно, Надежде недвусмысленно напомнили о "моральном облике строителя коммунизма". Но плакал я, на самом деле, не только и столько оттого, а психика была на взводе, и самое страшное, что могло бы оказываться в жизни, ожидало меня уже через несколько дней. В тот год для меня вообще была актуальна тема сделки с дьяволом, и я лишь не знал, что "дьявол" действительно есть - я лишь полагал его тогда. И весь год учебы в Томске где-то подспудно теплилась вера, что буду спасен всемогуществом своего Друга. Но всемогущество - вещь ведь зыбкая, как там у Высоцкого: <<И кроме мордобитиев - никаких чудес!>> Было прощание во Внуково: "Служи и не унижайся", - сказала мне Надежда. И после - четыре убийственных часа в самолете. Как ночь перед казнью. После - Томск: Костя и Полинка в аэропорту встречают со свечой, но не потому что отпевают - просто, в телеграмме подписался Иисусом. Невдалеке - отец: он всегда переживает за меня в поворотные моменты жизни. Ночь не спит перед первым моим выездом в столицу - и удивляется, как это я могу дрыхнуть столь безмятежно. В военкомате - еще одна небольшая отсрочка, еще несколько дней в Колпашево (где в топке титана и сгорают школьный Архив и письма Той, чьи волосы отчаянно-чёрны-в-отсинь), после - призывной пункт. Надежда в тот день возвращалась в Томск - и я метался, мчал в аэропорт на такси, в отчаянии еще раз желая пересечься со своим Другом, но рейс задерживали, и даже телеграмму на борт самолета дать я не мог.

Полинка и Костя - пожалуй, те первые, кто ранней весной 87-го прочли мои обращенные к Надежде стансы. Полинка тогда смотрела на меня большущими глазами - и то действительно было признанием: в неигрушечном формате я чувствовал себя поэтом. И еще пару дней я ходил опьяненный, не помня своих же строк, и, желая вновь и вновь соприкасаться с ними, всё подглядывал в свою бумажку. Со стихами, какие пишу, всегда так: первые несколько дней они вообще не держатся в памяти.

Относительно "рукоплещущей толпы" в жизни был эпизод особый. Однажды лишь было такое. Во все послешкольные годы я очень любил читать и очень часто читал стихи. Есенина, конечно: словно волна Красоты нахлынула и накрыла, поглотила в десятом, когда на уроках литературы литераторша Альбина Николаевна вместо нарратива о стихах Есенина читала нам стихи Есенина. И дальше - до головокружения, окунувшись в "Москву кабацкую", а после - в творчество 24-го - 25-го годов. Памятно, Андрюхе Волкову, с кем весь выпускной год сидим за одной партой, делая акцент на свистящих "c", я пытаюсь донести предмет охватившего меня восторга: <<Перед этим cонмом уходящих я не в cилах cкрыть cвоей [sic!] тоcки>>. Пробило на красоту слова! Сомнений в тот год не осталось вообще: поэт - вот истинный <<владелец веков>>! И долго еще - лет, видимо, шесть - истина эта будет прочно укоренена в сознании. Лишь позже, летом 91-го на бумагу лягут (отрефлексированные, конечно, не сразу, и обратившие на себя внимание потому, что зацикленности на стихах с тех пор, по большому счету, как бы и не возникало) строки о поэзии как о нечто противоположном:

Однако 85-ом отношение к стихам, конечно, иное - и вот в ПТУ в начале октября на есенинском утреннике я выхожу на сцену - и: <<Всё живое особой метой Отмечается с ранних пор>>!.. Но драка чуть прежде была в общежитии, и мне надавали по шапке, скривили нос, и на строчке <<Часто, часто с разбитым носом Приходил я к себе домой>> из первого ряда ко мне доносится: "И сегодня еще получишь!" И у меня начинают трястись ноги! Они подо мной просто ходят ходуном! Но удивительно - голос при том льется ровно! Прочел, о <<чужом и хохочущем сброде>> (взрывами смеха "сброд" периодически потешался над моим по-юношески ломающимся голосом), чуть скосившись вправо и покривив мышцы лица, бросил в "чужой и хохочущий сброд", смазал две последние строчки, огорчился - но зал почему-то взорвался аплодисментами! Он действительно именно взорвался: видимо, читая, переволновался - и вжился в и без того близкий есенинский образ. Меня хвалили после, хвалили многие - и Андрюха Неклюдов, сосед по комнате, с кем жил в общежитии тогда, в восторге ("...и потом ты так гордо вскинул головку!") отзывался о моем выступлении. Вот образ рукоплещущей толпы - он, вероятнее всего, оттуда, - хотя вообще, метафора самоактуализации и признания. Сам же сюжет, похоже, я срисовывал (и лишь "с точностью до наоборот") с наших отношений с Надеждой. Весной 86-го перед нами уже был тот удивительный пример, как Николаенко Коля, интеллигентный, спортивный и сосредоточенный паренек из параллельного "Б" класса у супруга-геолога увел его жену Нину Александровну - нашу учительницу английского языка, комсомольского деятеля школы, женщину с двумя детьми на одиннадцать лет старше самого Коли. Скандал в городе был жуткий (история эта начиналась в весну нашего с Колей выпуска, цвела же махровым цветом, когда я был уже в столице): Нину Александровну "ушли" из школы, "расстали" с партбилетом, и небольшой наш городишко раскололся на сочувствующих и осуждающих. С Колей я был дружен, был дружен с Ниной Александровной, и всегда и безусловно был на стороне этой дерзкой бросившей вызов свету пары. Надежда также была среди сочувствующих, однако именно она весной 86-го отклонила мою инициативу повторить опыт симпатичных нам людей. <<Когда-то у той вон калитки Мне было шестнадцать лет, И девушка в белой накидке Сказала мне ласково: "Нет!">> "Две пятилетки... Нет, это невозможно! - говорила Надежда. - И Сергей... За что это будет ему?" - однако что быть секретарем горкома комсомола несравненно интереснее, чем супругой молодого паренька, в причинах несбывшегося, полагаю, стояло отнюдь не на последнем месте. Всё это понималось, конечно, и тогда, однако едва ли вербализовалось даже и для себя самого.

Но самое поразительное, граничащее с какой-то мистикой, оказалось то, что хотя тридцатилетний рубеж в стихотворении к жизни моей не должен был иметь вообще никакого отношения (он выбрался случайно, по возрасту жизни Есенина), через 12 лет строчки о тридцати годах оказались пророческими: своего доброго гения в Надежде я чтил именно до тридцатилетнего возраста. Возможно, похожим образом у человека формируются смыслы под гипнозом, когда загипнотизированный, рационализируя свои действия ("Почему вы взяли зонт? Он же не ваш?" - "Ой, я не заметила..."), выдает первую пришедшую на ум причину.

Следующий документ Наверх