Ну вот, наконец и наш недогадливый граф начал просекать, что князь рассорился с Алёнушкой! Он, впрочем, еще сомневается: а не Алёнушка ли это бросила князя? Кошмар, до какой степени этот "интуитивный интроверт" не дружит с реальностью! Открытка Алёнушки, заметить попутно, адресована не мне, не Рэду: на первом месте - имя Калашникова, мое же - на последнем, - и думается, за мою "вежливую злобу" Алёнушка отплачивает мне соответствующей монетой. "Всё будет так, как вы хотите", - пишет Алёнушка - пишет, понятно, Калашникову, - и здесь князя следует искренне поздравить: в их споре как и положено мужчине он одержал верх. Единственное, князь не воспользовался победой. Думается, к тому времени она была ему уже не нужна. Не знаю почему - этот вопрос лучше задать Калашникову.

Мой стих "Я лишь хочу" - я гордился им долго! В тот вечер (соседей наших дома не было) Калашников с привычно высоко поднятой головой, переступая с пятки на носок в "козырных" лакированных туфлях и что-то декларируя, прохаживался по комнате, я же, "отсутствуя" (какую пургу он нёс - меня не трогало совершенно), сидел на кровати - и строки сами ложились в размер, рифмуясь с уже написанными. Не знаю, что на меня нашло: возможно, "праздники, - как отмечает один из предшествующих символов Архива, - замечательны сами по себе". Но больше похоже, я на душевном подъеме переживал доставшийся мне с третьей пересдачи трояк. Примечательно, что уже второй документ Архива фиксирует, как я готовлю себя к предстоящей весне, словно предчувствую что-то небывало яркое и значимое.

Не знаю, следует ли столь дотошно копаться в своих же поэтических строках, но "ниточка луча" - за ней всегда освещенного прожекторами канатоходца видел, и "подвластье" понимал, как погаснет прожектор - и канатоходец упадет. Однако в привязке к себе (ни по канату, ни по стропе сам не ходил никогда) луч прожектора - то спонтанное воление моего же субъектного начала, позволяющее мне быть отличным от прочих, делать так, как хочу, как считаю нужным - и в силу того чтить себя человеком. Луч прожектора - он канатоходца ведет словно (хотя, в цирке, конечно, наоборот), - и ей, своей субъектности я и подвластен, и доверяю по жизни, и хотя адаптации она не дает (скорее уж наоборот - уводит), жить вопреки ее устоям - ну, это слишком себя не уважать. Что-то из серии: "Не на помойке же я себя нашел!" В тяжелые времена социальной неадекватности, припоминая адресованные Ксюхе строки, удивлялся всё: тогда-то о каком "отсутствии причала" глаголил? - однако очевидно, установка не жить в разладе с собой - она глубинна, натурой управляла и прежде, ее я и фиксировал - и она же, в общем, и привела к дезадаптации. И если не привела напрямую, то уж, по крайней мере, не оградила. Сам стих - он как подражание Макаревичу задумывался (так помимо посвящения Ксюхе в "шапке" и фиксировалось), и "Свеча" в сознании крутилась, когда на кровати сидел и Калашников передо мною выхаживал, - причем четверостишие последнее изначально иначе - <<И пусть потом, за белой пеленою Андрюха вновь поет свою "Свечу">> в первых двух строчках звучало. Лишь позже, когда редактор поэтической рубрики институтской газеты "Сталь" Роман Егиазаров, взявшись опубликовать мое творчество, строку про Андрюху выкинул, заменил ее иной (причем какой-то совершенно неадекватной), когда я сам post factum отредактировал егиазаровскую строку, на верхнем уровне дихотомии из вирши моей Макаревич выпал. Но лишь на верхнем: саму "Свечу" как слово из песни из подражания не выкинешь.

Про "клеймо бездомного щенка" - здесь и вообще удачно всё вышло (и радовался всё на речевой конструкт на свой), ибо месяцем прежде, в день проваленной пересдачи, у лестниц большого вестибюля главного учебного корпуса помимо "задрыганных брюк" Ксюха пеняла мне на "взгляд бездомной собаки". Беду своих (как впоследствии выразится Аскарова Светка, будущий яркий и очень светлый персонаж Архива) "бровок-домиком" я знал, знал я и о том, что ухаживая за девушкой, в общем, веду себя неадекватно. Всю ведь жизнь отделаться не мог: чем больше нравилась мне девчонка, тем меньше умел я с нею общаться! Бровки-домиком появлялись сами, только лишь попадал в свой "режим телячьего восторга". Шутить, паясничать, остроумить - всё это я умел (и в одном из прежних документов Архив отмечает "волну красноречия" подле славных одногруппников Одегова и Настеньки), однако в присутствии Ксюхи я закрепощался, и общаясь со мной, едва ли Ксюха чувствовала себя комфортно. Она, впрочем, могла бы раскрепощать меня сама, однако она этого не делала.

О "клейме бездомного щенка" еще добавить можно: по строчке этой Ольга и могла достоверно судить о том, что стих адресован Ксюхе, - однако сам за Ольгиной фразой впоследствии всегда воспринимал социальную аномалию. В МИСиСовский год о социальных аномалиях я еще не разглагольствовал - лишь сторонился непонятного, после же - жил в убежденности, что тот же <<звонкий балаган>>, еще с осени незримой стеной отделивший от меня Ксюху, гнал меня "в объятья" пусть и славной, но не нужной мне девчонки. Сказать, Ольга отнюдь не была "бестолковой блондинкой", и не понимать, по ком грустит мое сердце, она не могла. Тема моих ухаживаний за Ксюхой была постулатом, с нее и началось наше общение! - и фраза Ольги в тот день звучала, ну, по меньшей мере, нелепо. Хотя нелепое в итоге всё равно станет "лепым" - и думаю, нравился я Ольге совершенно искренне. Так однажды (и видимо, именно в те самые времена) в одной из пустых поточных аудиторий мы общались, общались долго - и из того дня я вынес убеждение, что захоти я стать Ольгиным другом - я бы им безусловно стал. Но да простит меня Ольга - не умею я так. Как это - любить Ксюху и гулять с другой? Нет, я так не умею.

Изначально в 206-ой, куда вечером 23-го февраля мы отправились с князем, стих был не показан - прочитан Рэду (оттого торчавший подле дианкиного телика князь и мог судить о нём), - и после, в субботу (и вновь суббота - и запомнилась по тому, что Ксюха спешила на электричку) на десятом этаже главного учебного корпуса, подкараулив девчонок после лекции, в присутствии Ольги и как всегда впопыхах (общаться с Ксюхой иначе почему-то не получалось) я передал автограф Ксюхе. Как свидетельствует комментарий шестилетней давности (теперь этого уже я не помню - и возможно, с того, что событие было зафиксировано прежде), Ксюха не могла видеть обращенного к ней текста: она забрала листок сложенным (или же сложила и убрала в сумку), и на мой вопрос, прочтет ли, сказала, что не обещает. После Ксюха умчалась, а я читал стих Ольге - и, в общем, чувствовал себя нездорово, словно отстраненным от самой жизни - как бывает, когда <<...жизнь течет меж пальцами паутинкой тонкою>>.

Следующий документ Наверх