Ошибка Ломброзо

Трилогия
Подвисший курсовик [памяти отца]: 
текст 3.
памяти отца




Ошибка Ломброзо

Ошибка Ломброзо

Бросая в воду камешки, смотри на круги, ими образуемые; иначе такое бросание будет пустою забавою.
Козьма Прутков

То была удивительная осень - такая, подобную какой в жизни до того не доводилось переживать ни разу. И осень та была соткана из двух, до предела непохожих друг на друга осеней. Первая увлекала меня в казино, приводила в институт на занятия, заставляла раздумывать над возможностью непостижимых вещей: она диктовала мне текст, внушая ответственность за его написание, неведомой силой вселяла бодрость и стойкость, потребность сопротивляться и противостоять нахлынувшим невзгодам; вторая же отозвалась тяжелым упадком, потерей внутреннего стержня, скреплявшего боевой дух, - и рубежом между двумя мирами одной осени был конец октября - мой несбывшийся побег за рубеж. Всё это достаточно важно, и я не писал бы о том, когда бы сама жизнь не явила ситуацию, едва ли способную быть воссозданной в любых лабораторных стенах.

«И осень начинается в июле Внезапным увяданием садов», - есть у Макаревича, - и вот и моя осень начиналась почти в середине лета. Мой день рожденья - в первой половине августа, и дата та оказалась значимой. Как-то незадолго до того Янка, моя любовь и напарница по бизнесу, начертав записку и спрятав ее в сумку, сообщила, что написанное и окажется мне подарком. И я возомнил, что девушка собралась стать моею! Безумец! Но я имел право так думать. Янка была искренне расположена ко мне, и отношения между нами действительно складывались. «Привет, старик!» - каждый вечер приветствовал я входившую и мило улыбавшуюся мне Янку, целовал ее в щеку, и мы приступали к работе; когда же товар был пересчитан, продавцы отпущены и точки собраны, мы выходили в Москву - в тихое, замирающее в вечерних сумерках и успокоенное Коломенское, ловили машину, и, полный радужных грез, я провожал девушку в ее Северное Тушино. «Пятый дом от угла, Лишь бы память спала...» - золотые, счастливые времена! И разочарованию моему просто не было границ, когда в день исполнения всех желаний Янка внятно протранслировала мне, что между нами ничего не будет. Мы стояли на ночном перроне Ленинградского вокзала, готовясь сесть в отправляющийся "Экспресс", и Янка, зная, что предстоящую поездку я связываю с невнятными ей иллюзиями, строгим голосом спрашивала меня, стоит ли ехать. Мы, впрочем, всё равно побывали в Питере, явив продавцам одного маленького, но шикарного ювелирного магазинчика на Невском смешную и трогательную сценку (Янка держала себя строго, но забылась - и расщебеталась словно птаха), поскандалили на Дворцовой площади, разбежались, встретились перед поездом вновь, - но с тех самых пор благополучие мое было обрушено напрочь. Я жил подавленный и стиснутый, изнашивая внутри себя неизбывный ком гнетущего напряга. Я физически ощущал себя тяжелым сгустком энергии, и всё валилось из рук. Внешне, впрочем, как будто не изменилось ничего, но что-то сломалось внутри: Янка словно оказалась развернутой ко мне вполоборота, и, не в силах ни понять, ни принять происходящего, я бился о равнодушие моей избранницы как о невидимую стену. После Янка с подругой уехала отдыхать на море, категорически отказавшись взять меня с собой, когда же вернулась, то объявила, что работать со мной больше не будет. Шёл уже сентябрь - самый конец первых чисел сентября.

Помню, я сокрушал всё и вся, и вовсе не бизнесом были заняты мои мысли. Совершенно не понимая, что творю, у соседей-коммерсантов с позиций экономического превосходства я отнял их лучшего работника. Я был безусловно неправ, но абсолютно не хотел осознавать этого! Воистину, кого боги хотят покарать, того они лишают разума. Далее начались финансовые трудности, но их наверняка можно было бы преодолеть, будь у меня хоть капля желания работать. Бизнес я закрыл нараз, ни минуты не сожалея о том, и со скандалом покинув склад, всё лето прослуживший мне также и жильем, пустился в свои скитания. Дух был боевой, бунтующий и обиженный. Возобновлять работу я не желал принципиально до момента обретения крыши над головой, однако обращаясь к своим друзьям и знакомым, я неизменно наталкивался на одну и ту же упрямо воспроизводящую себя ситуацию: мне предлагалась комната, но вовсе не квартира. - Мне?! Комната?! Жить с какими-то непонятными и ненужными мне людьми?! - Гневу моему не было предела!! И в то же время подыскав квартиру через агентство (и ведь нашел как раз там, где искал - прямо напротив института!), я обнаружил, что у меня не получается ее снять: хозяйка вопреки своим же собственным намерениям поднимала предоплату до уровня, запредельного моим финансовым возможностям. Недели через три Янка вернула мне моего несчастного хромого пса, с которым мы начали скитаться вместе, всё реже находя приют в нормальных человеческих условиях. Старик Серебряный (в честь Янки, разумеется!) - изящный полово-пегий (беленький с молочными пятнами) борзой пёс, почти щенок; никогда не забуду недоумевающего вида Обознова, психолога труда, под конец лекции обнаружившего в аудитории еще и собаку!

Надо сказать, я видел прекрасно: весь явленный хаос явлен мне в жизнь неспроста. Баловнем судьбы в прежние годы не знал я бед, словно чьи-то заботливые руки поддерживали меня, оберегая по жизни, теперь же - словно кто-то нарочно издевался надо мной: разумеется, я бесился в ответ! Еще бы! Птенца благородной структуры пера пустили в ночь гулять по столице и нет ему пристанища! Однако вместе с тем, беснуясь и бунтуя, я ни минуты не сомневался в том, что беды мои не могут стать долгими, что стоит мне лишь немного поубавить одолевающую меня спесь, как жизнь снова войдет в ее привычное прежнее русло. Позже, в октябре, я даже ездил на бывший склад - приносить извинения хозяевам, полагая, что признание ошибок есть залог возврата адекватности бытия - однако действия мои успеха не возымели. Видимо, тогда и кристаллизовалась эта уверенность: из страны надо линять, - и одновременно и веря, и не веря такому исходу, я всё медлил, для себя отговариваясь тем, что текст, над коим увлеченно работал тогда, еще не завершен.

Мой текст! - о! это была настоящая песня! Открывшееся понимание, что миром правит Судьба, завладело всем мною, и своему "ученому сообществу", что сидело подле в аудитории за партами, что читало лекции и ставило отметки в зачетную книжку, во что бы то ни стало я намеревался донести те явившиеся мне столь значимые смыслы. Нас учили иному, принципиально иному! - и кажется, я относился к себе как к хранителю сакрального знания. Справляясь с метафизическими трудностями и обосновывая определенность будущего, в воспринятом от Мартынова информационном поле - запредельном, неведомом секторе реальности - я полагал два типа информации: значимую и незначимую, - где значимая отвечала на вопрос "что?", незначимая - на вопрос "как?" Обосновать догадку в терминах дихотомии структуры (что такое - станет ясно из текстов "Liber de ente") в ту пору я еще не умел, и нехватку рациональных доводов, как и бывает всегда, я компенсировал избытком эмоций. Забавно, наверное, было читать тот опус, где со всей полнотой искренности я и мог-то лишь восклицать: люди, посмотрите, а ведь миром правит судьба! Вот фрагмент того текста - этюд, набросанный вчерне на исходе описываемого дня вечером, - и ныне я даже немного завидую себе-тогдашнему: жизнь буксовала и скатывалась с рельс, я бомжевал, мы и в Питере со Стариком оказались лишь затем, чтобы на две ночи кряду, вписываясь в вагоны ночных поездов, обретать ночлег - и я мотался по городу, и феномен неотвратимости будущего волновал мои мысли!

(В ПИТЕРЕ)

19 октября волей обстоятельств я оказался в Питере. В планах моего однодневного пребывания в городе значилось посещение Эрмитажа, а также я собирался найти памятник, о котором Михаил Щербаков писал:
В городе, где задушен был император Павел,
Даже вблизи от замка, где он задушен был,
Есть монумент известный (скульптор его поставил),
Как он стоит - я помню, чей монумент - забыл.
Тему этого памятника за час до отправления поезда я обсуждал со случайным знакомым на Ленинградском вокзале. «Ты знаешь, - сказал он мне, - я сам из Питера, я жил там несколько лет назад, но я до сих пор не знаю, кому этот памятник. На нём просто не написано! Быть может, Павлу?»
Я был заинтригован!
...Моросил мелкий дождь, когда выйдя на площадь перед Эрмитажем я увидел длинную очередь. В Эрмитаже шла реконструкция здания, и вход со стороны Невы был закрыт. Встав в хвост, я начал размышлять о механизмах и принципах действия судьбы. Очередь двигалась медленно, и без двадцати четыре мимо прошла женщина, объявив, что ровно в четыре кассы будут закрыты. Ситуация была печальной: народу передо мной стояло изрядно, а времени оставалось мало. И в то же время я видел, как иногда (и спереди, и сзади) от очереди отделялись люди и, обойдя крыльцо, обратно не возвращались. Одолевало желание поступить так же - попытаться войти без очереди, - но то ли от нежелания напрягаться, то ли желая удостовериться, что если мне судьба попасть в музей, я попаду в него и так, я оставался на месте. Была и иная идея: войти без очереди и посмотреть, войдут ли стоящие впереди меня люди. Я терялся в возможностях. В четыре часа, когда народу передо мной оставалось человек восемь, милиционеры объявили, что касса закрыта. Люди впереди как-то безропотно рассосались, и я оказался перед милицией. Однако еще за несколько минут до того я наблюдал, как две девчонки, обогнув длинный хвост, вошли, лишь предъявив студенческие билеты. Я знал, что по студенческому вход в Эрмитаж бесплатный (и это, как будто, могло бы служить поводом для прохода), однако кассе всё равно нужно было брать билет. «Можно я пройду по студенческому за какую-нибудь небольшую плату? - обратился я к милиционеру молящим голосом. - Я из Москвы, всего на один день!» «Нельзя!» - было мне ответом, - но тут милиционера отвлекли стоящие сзади люди, и я как-то самопроизвольно двинулся вперед. Всего милиции было трое, проход между оставшимися двумя был достаточно узок, и мне пришлось пройти боком, однако я не встретил препятствия! Касса действительно оказалась закрыта, и мимо столика контроля я прошел просто держа студенческий: я прошел одетый, от волнения я забыл и о существовании гардероба, и о том, что в музее надо раздеваться, - но и здесь меня никто не остановил! Бушлат я перекинул через сумку, которую, в принципе, тоже должен был бы сдать в гардероб, и так и проходил до закрытия музея.
Когда я вышел, было пять вечера. Я перешел дорогу и направился мимо Адмиралтейства к Медному всаднику. Что меня туда повело - я не знаю, но намерение на выходе было вполне определенным. Однако пройдя несколько десятков шагов я вспомнил об ином намерении - найти «монумент известный», и немного поколебавшись, размышляя, что скоро стемнеет (а Медный всадник - вообще непонятная цель), повернул обратно и через площадь наискосок двинулся в сторону Летнего сада - искать Михайловский замок.
Я нашел тот памятник. На нём есть надпись. "Прадеду от правнука". И год: "1800". Кому памятник?
ПЕТРУ...

Всё это было почти мистикой...

Вернувшись из Питера, я вновь не решил проблемы ночлега. Ситуация становилась и вовсе скверной. Зима была не за горами, а маркеров, могущих указывать, что происходящее вот-вот окажется лишь ночным кошмаром, не возникало. Побег, как представлялось, был необходим - иного пути просто не было. «Мы бегством мстим, Мы - беглецы», - упрямо воскресало в те дни в висках из Высоцкого. В таких настроениях я и отправился к Флоранц, подруге Олега, француженке, готовясь просить у нее какие-нибудь вписки во Франции. По сути, я транслировал одолевающим меня недругам: терпение мое на исходе и ему вот-вот настанет предел.

И вот семь вечера, Павелецкий вокзал. Фло живет напротив, однако дома ее не застаю, и в самом вокзале, расстелив коврик собаке, начинаю дожидаться, когда в знакомых окнах через площадь зажжется свет. Однако проходит час и ждать надоедает: что-то подсказывает мне бесперспективность моих усилий. Решение, как всегда, резко и спонтанно: «Пошли, Старик!» Сворачиваю коврик - и мы спускаемся в метро, - но что меня «с такою силой поражает»: передо мной на эскалаторе двумя ступеньками ниже стоит человек, минувшим часом маячивший в том же зале неподалеку. У меня скверная память на лица, и я б вовек не опознал (да и не заметил бы) его, но воротник куртки и коротко стриженый затылок напомнили иного, весьма одиозного персонажа. Мне странно, я недоумеваю, но я еще не решаюсь ни на какие выводы; я быстро хожу по Москве, но здесь я сдерживаю шаг: я желаю знать, куда же дальше двинется мой "знакомый незнакомец" - налево или направо? - И он идет прямо! Я поворачиваю направо (куда ехать - мне решительно всё равно), я стою в ожидании поезда, я оглядываюсь назад - и в двух шагах от себя вижу всё того же человека! Волна внутреннего негодования! - но в этот момент на противоположную сторону платформы подходит иной поезд; хватаю сумку, Старика, буквально влетаю в вагон - и только вот двери почему-то очень долго не закрываются; я оглядываюсь - и в вагоне позади себя вижу всё того же, с затылком и воротником! Помню, я и запаниковал, и вознегодовал одновременно, и с тех самых пор начал носиться по Москве как угорелый заяц, запутывая следы, скрываясь от преследования. Наивный!..

Несколькими днями позже удалось увидеться с Флоранц. Мы сидели на кухне, Фло кормила меня ужином, ее черный кот шипел на недоумевающего Старика, а я, увлеченный, пытался убедить мою (прекрасно разговаривающую по-русски) собеседницу, что миром правит судьба. Я приводил примеры из своего уже почти написанного текста, и Фло, чуть задумавшись, силясь понять мою замысловатую фразу и в итоге всё-таки ее понимая, возмущалась: «Ну это же ничего не доказывает!..» Фло дала мне несколько адресов ее друзей в Лионе и Париже, и случилось так, что спустя еще несколько дней я предпринял свой злополучный побег.

Наверное, я так никогда бы не решился на отчаянный поступок, когда бы в один из вечеров, созвонившись с моею доброй знакомой Наташкой и получив приглашение к ночлегу, вновь не наткнулся на запертую дверь. Собаки со мной уже не было (буквально накануне Старика согласилась взять знакомая девчонка из института), и текст о природе интуиции уже "увидел свет" (распечатка его, также накануне, уже разошлась по преподавателям). Последняя, двадцатая игра в казино была сыграна именно в тот вечер. Вообще, даже и тогда бежать я еще никуда не намеревался, полагая лишь провести в казино ночь, а побег, как всегда, отложить на после. Получилось иначе. По казино от стола к столу за мною буквально мотался какой-то жлоб в красном свитере: я паниковал и играть, разумеется, не мог. В течение часа почти все деньги были проиграны. В легкой застящей сознание озлобленности я вышел на улицу, покружил по ночному метро, сел в электричку и, добравшись до Сходни, пешком вышел на трассу. «Дурак! С дороги уйди! Задавят же!» - сказали мне в репродуктор неизвестно откуда взявшиеся ментовские "Жигули", развернулись - и умчали прочь, - и всю оставшуюся ночь и почти весь последующий день я ехал стопом до Питера, под конец своего "вояжа" горестно осознав, что шансов удрать из страны у меня нет. В тяжелом эмоциональном упадке побродив по чужому, дождливому и ощетинившемуся городу, на последние деньги я взял билет до Москвы и, удрученный, сел в ночной поезд. Игра была сыграна: мне был поставлен мат.

Это был рубеж. Боевой дух был катастрофически сломлен! Меня попросту подкосило! Отчаяние порой доходило просто до слёз. Помню, в холодном подъезде я разрыдался прямо перед Наташкой, как и встарь обещавшей меня приютить, но по какой-то причине задержавшейся на полчаса. «Проклятая страна! Всё равно убегу!» - восклицал я сквозь слезы горечи и унижения. Весь мир поблёк и сделался одноцветно-серым, болезненно обострилось восприятие социальной несправедливости, сильно приглушенное во времена социальной адекватности, идеи личностной свободы, прав человека, понятия чести и достоинства усиленно будоражили сознание. В те же времена я начал опасаться, что меня посадят в тюрьму. За что - я не ведал, памятуя лишь сталинское «был бы человек...» Я действительно не знал, кто мой враг и для чего он вытворяет со мной все эти штуки. Когда бы было кому сдаться, я бы, наверное, и сдался, но капитуляции моей никто не принимал.

Именно тогда в руки мои попала книга Чезаре Ломброзо "Гениальность и помешательство", прочтя шестую главу которой, где Ломброзо проводит параллель между гением и помешанным, я обнаружил, что также страдаю душевным расстройством. Если желая переночевать у приятеля я не заставал его дома, то отсутствие его тут же относил к могуществу моих невидимых противников, - причем захватывавшая паника возникала спонтанно и сразу, упреждая любой мыслительный анализ ситуации! Если в комнате не работал обогреватель, телефон не набирал "восьмерку", а на кухне не было спичек, первая возникавшая в голове мысль была: «Это сделано специально против меня!» - и подобное повторялось на каждом шагу! Приютившие меня Наташка и ее друг Лёшка в праздники на целый день уходили из дома, а я мнил, что в квартире спрятан радиоактивный изотоп и меня хотят облучить! Продумывая планы противников далеко вперед, своими действиями упреждая возможность их исполнения, я мог, к примеру, предположить, что на проходной института меня поджидает чтобы арестовать милиция, и в институт попадал не иначе, как через дыру в заборе! Помыслить, что милиция может прийти и прямо на занятия, меня почему-то не хватало. Сейчас, раздумывая, почему, я склонен думать, что в сознании наверняка же и воскресал образ сталинских времен. Когда дыру заварили стальными прутьями, я полез через забор, и прыгая, растянул ногу, в результате чего хромал недели три. Собственно, у Ломброзо и собрано, и описано всё похожее до боли.

По приезде Руссо в Лондон его меланхолия перешла в настоящую манию. Вообразив, что Шуазель разыскивает его с намерением арестовать, он бросил в гостинице деньги, вещи и бежал на берег моря, где платил за свое содержание кусками серебряных ложек. Так как ему не удалось тотчас же уехать из Англии по случаю противного ветра, он и это приписал влиянию заговора против него.
Но и по возвращении во Францию, Руссо не избавился от своих невидимых врагов, шпионивших за ним и объяснявших в дурную сторону каждое его движение. «Если я читаю газету, - жалуется он, - то говорят, что я замышляю заговор, если понюхаю розу - подозревают, что занимаюсь исследованием ядов с целью отравить свои преследователей». Всё ставится ему в вину, а чтобы лучше наблюдать за ним, у двери его дома помещают продавца картин, устраивают так, что эта дверь не запирается и пускают в дом его посетителей только тогда, как успеют возбудить в них ненависть к нему. Враги восстановляют против него содержателя кафе, парикмахера, содержателя гостиницы и пр. Когда Руссо желает, чтобы ему почистили башмаки, у мальчика, исполняющего эту обязанность, не оказывается ваксы; когда он хочет переехать через Сену - у перевозчиков нет лодки. Наконец, он просит, чтобы его заключили в тюрьму, но... даже в этом встречает отказ. С целью отнять последнее оружие - печатное слово - враги арестовывают и сажают в Бастилию издателя, совершенно ему незнакомого.
«Обычай сжигать во время поста соломенное чучело, изображающее того или иного еретика, был уничтожен - его снова восстановили, конечно, для того, чтобы сжечь мое изображение; и в самом деле, надетое на чучело платье походило на то, что я ношу обыкновенно».
Считая себя гонимым, он написал "Диалоги: Руссо судит Жан Жака". [...] Чтобы распространить в публике это [...] сочинение, несчастный [...] начал раздавать экземпляры его на улице всем прохожим, судя по лицу которых можно было думать, что они не находятся под влиянием не дающих ему покоя недругов. [Ломброзо Ч. Гениальность и помешательство. М., 1995, с. 66 - 67]

Я читал - и не мог надивиться! Я словно смотрелся в свое отражение в зеркале!

Впоследствии я долго размышлял, что общего между мною и всеми замечательными людьми, описанными Ломброзо. Поначалу я так и полагал, что интуиция, усилившаяся за счет "тренировок" в казино, и стала причиной моего недуга. Ломброзо ведь проводит параллель между гениальностью и безумием, а связь между интуицией и гениальностью уже тогда была для меня очевидной. Однако позже стало ясно, что интуиция здесь ни при чём, и причина "безумства" - наоборот, в ее отсутствии. Невроз (а речь в моем случае именно о нём) породили впечатлительность натуры и продиктованный ею самый обыкновенный страх: когда открылась безысходность ситуации, когда сделалось очевидным, что выхода вовне нет и самоидентичность рано или поздно с неизбежностью окажется нарушенной, психика и отреагировала неврозом. Страх за статус своей субъектности надламывает любое существо, погибла вера в себя - погиб сам индивид. Не помню где - кажется, у Годфруа - я читал, что прирученные крысы в бочке с водой держатся наплаву и не тонут значительно (на порядок) дольше, нежели крысы неприрученные, - и данный факт организаторы эксперимента объясняют верой самой крысы в то, что наблюдающие за ней люди не преминут ее спасти. Что же до невроза, то, видимо, имеет смысл определить, как понимаю невроз сам:

Невроз - форма организации индивидуального опыта, обретенная организмом в ответ на устойчиво воспроизводящиеся и болезненно организованные формы среды: опыта, для актуализации которого вовсе не обязательно присутствие реальной опасности - достаточно одних средовых маркеров, бывших актуальными при формировании невротической реакции. В психическом плане невроз - крайне негативное эмоциональное переживание, сужающее сознание и выводящее поведение из под осознанного контроля; восприняв маркер и считая невротическую реакцию наиболее адекватным ответом, организм доверяет себя не осознанным регуляторам поведения, но именно ей.

Итак, уверившись, что связи между интуицией и помешательством нет, я начал полагать, что неврозы с их характерными симптомами и были приняты Ломброзо за помешательства. Не скажу, чтобы мысль эта была неверна в принципе, однако истина оказалась сокрыта глубже. Внимательно присмотревшись к описанным Ломброзо случаям, почти везде (и мой случай также не исключение тому) прослеживается одна и та же болезненно выпяченная впечатлительность натуры, обусловленная интуитивным, по Юнгу, типом личности. Интуитивному типу у Юнга противопоставлен тип ощущающий, живущий "здесь и теперь": люди эти, как пишут нынешние соционики, реалисты, «всегда уверенные во всех аспектах своего физического существования». И напротив, интуитивный тип - мечтатели, оторванные от реальности, живущие в иллюзорном мире воображения и фантазии, - и здесь лишь должно оговориться, что юнговская интуиция и интуиция, исследуемая в настоящих текстах - феномены различные. В самом деле, интуицией как паранормальной способностью должны бы обладать оба типа - ибо не может быть так, чтобы одни люди имели доступ к интуитивному каналу получения информации, другие - нет, и под юнговским интуитивным типом следует понимать не способность к постижению интуитивного знания, но что-то иное. Однако что?

Выстроим рассуждения от противного - от ощущающего типа. Характерной бросающейся в глаза его чертой является прекрасная ориентированность в собственной чувственности. Но тогда интуитивный тип, напротив, должен жить в отрыве от чувственной реальности, выстраивая отношения с миром не на внешних, но неких внутренних аспектах психической организации; при этом если собственно интуиция нами отвергнута, то можно предположить, что интуитив - это тот, кто, "не дружа" с органами чувств, воспринимает реальность "урывками", фрагментарно (и такая стратегия, вообще говоря, оправданна: мир цикличен - зачем бы его "сканировать" полностью?), кто способен "домысливать" воспринятое, связывая недовоспринятые части воображаемым и содержащимся в опыте материалом (и данный тип, вообще, правильнее именовать воображающим). Собственно, юнговская интуитивность и обусловливает тот "крен" психики, на основе которого в случае опасности индивид и способен навоображать себе столько, что мало не покажется, - и далее и происходит всё что угодно: как правило, это страх, ведущий и к неврозу, и к просто поведенческим аномалиям - и у Ломброзо всё это прослеживается как нельзя лучше. И лишь описание Сечени, «венгерского патриота, организатора судоходства по Дунаю, основателя Мадьярской Академии и главного деятеля революции 1848 года», да отчасти Руссо не попадают под означенный "крен". Относительно Сечени текст не оставил сомнений: да, упекли в психушку - слишком много знал, да еще и не держал язык за зубами, - и студент, кстати, нанятый играть с Сечении в шахматы, так остался там («сошел с ума», как пишет Ломброзо: надо думать, государственный деятель поведал несчастному о слишком многих вещах, коих простому смертному знать было вовсе не след). Руссо же, судя по описанию, и впрямь (хотя со страниц текста и проглядывает ярко выраженный воображающий тип) преследовала тайная полиция, - однако удивляться тому не следует: философ был фигурой той величины, что людям подобного рода службы интересоваться им отнюдь не было нонсенсом. То есть, говоря, что «между помешанным во время припадка и гениальным человеком, обдумывающим и создающим свое произведение, существует полнейшее сходство», Ломброзо попросту ошибался.

Должно отметить, что идея отсутствия единой природы гениальности и помешательства отнюдь не нова, и подобную точку зрения разделяет и профессор Гримак Л.П., доктор медицинских наук, чье предисловие (странно, работая над текстом в 97-ом и в 98-ом годах, с ним я почему-то не столкнулся) помещено в книге Ломброзо 95-го года издания:

Примеров деградации творческих возможностей личности по мере прогрессирования их психических заболеваний можно было бы привести великое множество, и все они с несомненностью свидетельствуют об одном: болезненные нарушения не порождают талант и творческую активность, а, наоборот, сдерживают их активность и даже постепенно уничтожают. [Предисловие. - В кн.: Ломброзо Ч. Гениальность и помешательство. М., 1995, с. 13];

и психиатр Александровский Ю.А., цитирующийся в том же предисловии:

...история жизни выдающихся людей науки и искусства, страдающих заболеваниями психики, наглядно подтверждает: не болезненные нарушения порождают талант и творческую активность, наоборот, они сдерживают их развитие и постепенно уничтожают возможность продуктивно трудиться. [Цит. по: Предисловие. - В кн.: Ломброзо Ч. Гениальность и помешательство. М., 1995, c. 11]

Однако вместе с тем положенные Ломброзо заблуждения столь прочно укоренились в культуре, что даже учась на психфаке, воспринять довелось не критику Ломброзо, но его оригинальное учение. Будь то банальная глупость - о ней бы позабыли, не цитируя, не обращаясь вновь, - однако такое положение вещей может лишь подтверждать приведенную выше догадку: творческая способность и психические и поведенческие аномалии могут давать корреляции, если в основу последних изначально положена выпяченная акцентуация - интуитивный, по Юнгу, тип личности.

1998, 2005