Два образа и две философии лермонтовского Печорина

В школьные годы я часто перечитывал "Героя...". Читал вообще мало, школьную программу не знал вовсе, а "Героя..." перечитывал. Быть может, раз десять. А может, и больше. Позже забросил, да и не было у меня томика под рукой, чтобы в минуту, свободную от дел, вновь «увлечься волшебным вымыслом», однако ныне, готовясь к вступительным экзаменам, обратился к лермонтовскому произведению вновь. Но в этот раз читал иначе: читал, пытаясь расшифровать прозрачный текст, пытаясь понять «стоящую за текстом человеческую реальность автора». И вот что меня поразило.

В лермонтовском "Герое..." живет не один, а два Печорина: один - в печоринском дневнике, другой - в начале повествования. Лермонтов преподносит своих Героев в единстве, клеймя обоих холодным эгоизмом, но в том-то и дело, что эгоизм у Печориных различный. В чём разница? - Обратимся к тексту.

Служащему на Кавказе молодому офицеру имеет неосторожность нравиться юная черкешенка, которую офицер и решается похитить. Поступок неординарный, но еще не предосудительный: похищение невесты - культурная норма, существующая на Кавказе. Офицер исполняет свое намерение, однако завоевав недоступное сердце «дикарки», быстро охладевает к ней, девушка же, полюбив своего «мужа», но не умея его развлечь, мучается, страдает - и Лермонтов преподносит ее гибель, во многом случайную, как лучший исход для избранницы своего героя. Удивительным при этом оказывается то, что хотя на протяжении всей повести Лермонтов и не думает скрывать безнравственности Печорина, наши симпатии неизменно оказываются на стороне «привлекательного зла».

Однако в чём, собственно, в этой ситуации нам винить Героя? В самом же деле, не в том, что он не в силах приказать своему сердцу любить разонравившуюся ему девушку? - "Состава преступления" Печорина и впрямь нет, и вина его - скорее уж, «беда, а не вина»: беда, обусловленная миропониманием эпохи. Представим, что Бэла - не черкесская девушка, а красивый рысак, приглянувшийся русскому офицеру. Осудим ли мы человека, который в ответ на упрек, что коню лучше в табуне, нежели под его седлом, скажет: «Да когда он мне нравится?!» - Разумеется нет! И даже если рысак из-за небрежного к нему отношения хозяина погибнет, человек будет оправдан нами в силу приоритета человеческой жизни перед жизнью животного. Мы привыкли взирать на «братьев наших меньших» с высоты нами же воздвигнутого пьедестала, но совершенно иначе оцениваем ситуацию, когда речь идет о человеке - крушении его судьбы или гибели. Можно ли винить людской род в таком отношении к миру, нельзя ли - вопрос отдельный, что же до Печорина, то к своей избраннице он относится именно как к породистому рысаку: не понимая в иноплеменной девушке ее человеческого стремления к счастью, не осознавая в ее гибели человеческой смерти, не принимая равного своему человеческого начала в людях иной культуры. Такой эгоизм есть эгоизм «простого и ненасытного победителя». Думаю, подобное отношение к народам Кавказа не было редкостью в русской армии, и в основу сюжета Лермонтов положил случай, имевший место в действительности.

Второй Печорин относится к жизни иначе! Собственно, это и есть сам Лермонтов. Он утончен, он аристократичен; со страниц лермонтовского текста веет модной в ту пору позой разочарованности в жизни, однако к середине повести как утренние облака "очарование разочарованностью" развеивается: остается чистый Лермонтов - с его цепким умом, с его едкой желчью, с его жестко-логичным мировоззрением. И свое мировоззрение, свою философию Лермонтов и являет нам на суд, как бы предлагая: «Ну, опровергните меня! Что, слабо?» - хотя, на самом деле, видимо, и желает быть опровергнутым: уж слишком тяжко для смертного бремя такого миропонимания.

В записи дневника от 3 июня, перед появлением произведенного в офицеры Грушницкого, есть строки:

А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую всё, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы.

Здесь еще не философия, здесь - ее тяжелые выводы. Это и есть тот груз, что Лермонтов тащит с собою по жизни. Философия - чуть ниже по тексту:

Сам я больше не способен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявляется в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а первое мое удовольствие - подчинять моей воле всё, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха - не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиною страдания и радостей, не имея на то никакого положительного права, - не самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастье? Насыщенная гордость. Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив; если б все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви.

Проанализируем фрагмент. Основой всех человеческих устремлений Лермонтов объявляет человеческое счастье. Оно даже не проблематизируется Лермонтовым и затрагивается лишь вскользь: ради счастья человек живет на свете, ради счастья он вершит свои дела. Достойный тезис и спорить с ним трудно; нужно расшифровать лишь, что есть счастье - так, на всякий случай, чтоб не запутаться. И Лермонтов расшифровывает: счастье - это насыщение гордости. «Быть для кого-нибудь причиною страдания и радостей, не имея на то никакого положительного права...» А ведь «положительное право» - не что иное, как "объективное право": право, опирающееся на объективный строй вещей! Быть причиной переживаний другого, волновать другого одним лишь твоим существованием, быть любимым не за богатство и не за титул, но лишь за то, что ты есть ты - и этим насыщается наша гордость! - Действительно сильно! Сильно и правильно. Пожалуй, это уже есть философия субъектности. Субъект и впрямь приходит в мир чтобы утвердить, чтобы опредметить себя в нём, и всю жизнь переживает себя и свою объективацию как непосредственно, так и через отражение себя в ближнем.

Всё это так, однако Лермонтов не замечает, что кроме переживания собственной объективации субъект переживает и свою связь с Абсолютом - и выводы лермонтовской философии, увы, оставляют желать лучшего. Кроме власти, кроме обладания, кроме любви, преданности и страха Лермонтов не находит иных побудителей человеческого действия. Казалось бы, любовь должна выпадать из этого ряда, но в контексте лермонтовских строк она звучит синонимом преданности. И поступки Печорина полностью соответствуют его философии, - однако такая жизненная позиция - как убедительно, со всею силой своего художественного дара показывает нам Лермонтов, ведет лишь к крушению человеческих судеб. Сам Лермонтов, будучи личностью неординарной, хотя и является носителем такой философии, чувствует ее пагубность; видит он также и то, что окружающее его общество не может предложить ничего более совершенного, что все вокруг живут так, - и устами Печорина автор бросает упрек веку: «Во мне душа испорчена светом».

Думаю, "Герой..." был написан Лермонтовым во времена актуализации его личностной проблемы - проблемы кризиса мировоззрения. Психологи знают: в определенные годы жизни человек подвержен возрастным кризисам, знаменующим переход личности на новый этап развития; проблема же, когда существует, всегда стремится вырваться наружу, сохраняя проблему внутри себя, носитель ее вовек не будет чувствовать себя комфортно. Что же до счастья, абсолютизированного Лермонтовым, то едва ли оно - лишь в утверждении своей субъектности во внутреннем мире другого. Скорее, в самоактуализации, в исполнении своего предназначения, в воплощении себя в Абсолюте, наконец! И достичь счастья можно, лишь осознавая себя в неразрывном единстве с миром, но уж никак не возвышая себя и не отвергая и не принижая ради себя ближнего. И здесь уже не счастье - сама реализация субъектности становится самоцельной и самостоятельной: становится тем, без чего достижение счастья делается невозможным. Пушкинская Татьяна как раз отказывается от счастья, отказывается во имя нравственности - и в самоотречении несравненно сильнее Печорина утверждает величие своего субъекта.

2003, май